После обеда, ближе к вечеру, весь личный состав собрали на обширной террасе, заросшей по периметру кустарником и свисающими со склона лианами дикого винограда, заплетающегося за деревянные клетчатые шпалеры с опорами из ржавых труб.
Перед нами выступил командир пулемётного батальона старший лейтенант Ананьев.
– Товарищи бойцы и командиры! Сегодня, как только стемнеет, мы выступаем на передовую. Поможем нашим товарищам защитникам города Сталинграда отстоять подступы к Волге. Нам поставлена задача не пропустить врага, и мы не пропустим его. Клянёмся! – Он поднял сжатую руку в кулак и ещё раз твёрдым голосом прокричал: – Клянёмся!
Весь батальон, воодушевлённый порывом призыва, трижды прокричал:
– Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!
– Будем же, товарищи, мужественны и стойки. Мы на своей земле, пусть горит эта земля под ногами фашистов. Силы гитлеровцев с каждым днём таят, а наши, напротив, возрастают. Сталинград станет могилой врагу и отправной точкой на пути их бегства в Германию! Мы забросаем их окопы их же трупами!
После этого краткого выступления нашего командира проверили боеготовность и сохранность станковых пулемётов, короткоствольных карабинов, выстрел которых был громче обыкновенной винтовки. Ими вооружались подносчики патронов и вторые номера. На каждый пулемёт, оказалось, по 3—4 коробки пулемётных лент патронов.
Когда наступили сумерки, мы снова двинулись вдоль береговой кромки реки в южном направлении по бездорожью, и снова трудности… трудности…
А навстречу вновь и вновь двигаются раненые к переправе. Как их много, не сосчитать! Тяжелораненых везли на телегах, но большей частью несли на носилках санитары, в основном женщины и совсем юные девушки. Раненые стонали от тряски, ругались, на чём божий свет стоит, матом, никого не стесняясь, да на них никто и не обижался, потому что обижаться было некому, мысли их были заняты своей, может быть, гораздо горшей болью, чем у стонущего. Все нуждались в сострадании, а способных выразить его не было, они просто отсутствовали, а если точнее выразиться, сами нуждались в нём, в этом сострадании. Самое хорошее и приемлемое – это молчание. Такое было время – жестокое и беспощадное, лишившее людей тонкостей отношений в экстремальных моментах, когда над всем довлеет оружие и грубая сила войны, неразбериха и жестокость.
Раненые сторонились, пропуская нас, очередников, идущих на их место, торопиться им было уже некуда. Немногие откликались на наши вопросы, каково, мол, там в этом самом аду? Другие, поглощённые внутренней борьбой со своей болью, отвечали:
– Придёте на место, сами увидите, если дойдёте. Шагайте быстрее…
Раненый в голову и грудь моряк, в разорванной окровавленной