– Нет, спасибо, отец с минуты на минуту приедет.
– Э, да полноте. Что ты как не родной, – хлопая по плечу парня, увещевал Евгений Васильевич.
– Да серьезно. Что вам со мной возиться, поздно уже, отдыхайте. А я пойду на дорогу, а то папа полчаса дом и подъезд искать будет.
Какая-то жалобная улыбка мелькнула на лице Макса.
– Не понимаю, к чему все эти ужимки. Ну ладно, раз такое дело, пошли вместе.
– Да что вы, не надо, говорю же: отец с минуты…
– Это не обсуждается, дорогой мой. – Он помолчал и, выгнув указательный палец, схватил левой рукой за ручку туалета со словами: – Одну минуту.
– А-а… Хорошо. Если что, я снаружи. До свидания, Ирина Алексеевна! – И не дожидаясь ответа, Макс вышел на из квартиры, прикрыв дверь.
Подъезд. Подчищенный, отремонтированный, заунывно тихий тепловатый подъезд. Каких тысячи. Металлические двери, полукруглые деревянные перила на гнутых железных прутьях, в холодном свете отливающих вороненой сталью. Но Макс знал, что этот трафаретный налет порядка покрыл несколько слоев предшествующих времен, спрессовал образцы прошлой жизни, утрамбовал в нем тысячи человеческих судеб, стирая следы пребывания… Кое-где на стенах виднелись выемки, на сколах которых явственно различались разные виды краски, попадались надорванные коврики, обитые косяки, треснутые стекла и обломанные подоконники. Это уже не говоря о высыпаниях разных рисованных загогулин, на которые, очевидно, обращали внимание в первую очередь при ремонте. Правда, в одном месте до них никак не могли добраться и они роились там, словно насекомые, – на исподе козырька. В подъезде даже, по словам Евгения Васильевича, горело резиновое колесо – результат разборок каких-то малолеток, что постоянно галдели между этажами. Тогда пожарные залили все пеной и было черно как в шахте… А Вика рассказывала, как нарисовала маркером на своем почтовом ящике смайлик размером с яблоко, когда как остальные подчистую испытали на себе пшики баллончиков и липкость наклеек и переводилок из-под жвачек.
Макс вышел из подъезда и взглянул на козырек, подсвеченный лампой в плафоне. Да, он никогда не понимал этой дикой культуры, воспетого вандализма, первобытной примитивности и самовлюбленного скудоумия, хоть и рос в гуще всего этого. В раннем детстве, уходя в хореографическую школу, говоря словами Ирины Алексеевной, деткой, он видел, как в холлах парни постарше танцуют нечто невразумительное и до спазмов в конечностях