Интерес – не к своему предмету, а к работе на кафедре, постепенно был утрачен. Время не способствовало самоутруждению какими-то серьёзными историческими изысканиями. Профессорско-преподавательский состав обновился. Мои коллеги из других вузов зачастую вместо дежурного приветствия «здравствуй, как дела?» при встрече спрашивали, где бы можно подзаработать, в каком образовательном заведении почитать лекции или, где бы просто подежурить за разовый заработок. Некоторые мои знакомые, попрощавшись с тем или иным вузом, переоделись в чёрную форму охраны рынков и других злачных мест. Продолжать работу без удовлетворения мне не хотелось, и я решил, что найду другое место, где устроюсь почасовиком и буду собирать материалы по теме, которая меня интересовала. И устроился сразу в двух местах.
Истинной причиной скрытого производственного конфликта и моего ухода из института было поощрение некомпетентных бездарей, поставивших образовательный процесс на рыночные рельсы в худшем смысле этого слова. По ним, как и в любой сфере общественного и государственного бытия, теперь умудрялись ездить все. Любое чиновничье кресло способствовало продвижению личного бизнеса, а если такового не было, его роль играло само кресло. Мне неприятно резало слух презрительно произносимое людьми и всеми СМИ слово «чиновник». Дело не только в том, что так мы не научимся уважать госслужащих и государство, а в том, что в эту презрительность мы вкладываем всё – и наше знание о том, что более двух третей или четырёх пятых чиновников берут взятки, и компенсацию своим презрительным тоном полного бессилия перед государственными вымогателями. Эта презрительность означает лишь ощущение нашей будущей беспросветности. «Чиновник» – должно звучать гордо и сейчас, но при этом надо сильно ударить взяточников по рукам, и, может быть, отрубить их, как за кражу в Древнем Китае. Пусть ходят, стыдливо засовывая в карманы то, что им оставили из гуманизма. Но для этого на самом верху должны