Может быть, я решил стать историком, чтобы самому себе ответить на вопрос – могли ли в старину люди думать и чувствовать так же, как и мы, если со счетов сбросить технический прогресс, включая радиоактивное заражение среды, вредные продукты, секс по мобильнику и прочие издержки победного изнасилования человеком природы, в том числе и своей собственной. А то, что эти издержки приближали, как могли, конец света, сомневаться не приходилось. И ещё я очень хотел выяснить, какой была история человечества и природы на самом деле, и поступил в педагогический институт. Но историю мне преподавали люди не по временным букварям и тем более, не по «Краткому курсу ВКП (б)», включённым в список обязательной литературы для сдачи экзамена. Они научили меня думать и видеть совершенно иные, неожиданные закономерности и, в итоге, абсолютно другую картину развития мира, опирающуюся на те же описанные в политизированной макулатуре исторические вехи, а пробелы между строк заполнять с помощью первоисточников, а не комментариев придворных академиков. Поэтому историю разлюбить я не смог, как родители не могут разлюбить своё ужасное и лживое дитя безобразного вида. Как выразился в пятидесятые годы бригадный генерал Вашингтон Плэтт, отдавший жизнь службе в стратегической разведке, – в ней нет ничего интересного, если вы не любите её. Так же можно любить историю, несмотря на её ужасы, ложь, ошибки и искажения. И несмотря на непрерывную череду негодяев и предателей, творивших абсолютное зло (разумеется, если вы не будете оспаривать, что зло всё-таки существует), годы жизни которых приводятся по тексту или в конце книг. В общем, ход мировой истории говорит одно (особенно, если листать книгу с самого начала, а не упираться в открытую кем-то для тебя страницу из середины), а очередные глашатаи истины, мягко говоря, другое. Посоветовавшись в своё время со своим научным руководителем, я выбрал кандидатскую тему из мрачного средневековья (неважно какого), а не весёлых будней индустриализации и коллективизации или всех других не менее героических будней. Песни Любови Орловой меня не вдохновляли, хотя довоенные песни вообще я знал и любил. Не мог я воспринимать слова о стране, по которой вольнодышащий человек проходит как хозяин своей родины, в то время, когда каждый боялся громкого ночного стука в дверь. Никакие усилия не могли скрыть ложь этих слов и всего того времени, сколько бы мы не продолжали петь тех песен и смотреть тех фильмов, называя их легендарными. Единственное, о чём можно было пожалеть молодому историку, так это о полном отсутствии возможности променять пыльный и не всегда доступный архив или закрытый фонд некоторых библиотек на машину времени. Но это, как говорится, совсем иная притча.
Закончив