выше. Весь этот глянец-полуглянец, ситигайды разные, планы на вечер. Там тоже рулят люди, искренне презирающие Васю с Просвета, но все их усилия при этом направлены на них, вчерашних Вась. На то, чтобы объяснить, как им перестать быть Васями и стать – кем? Людьми, одержимыми постоянным внутренним комплексом – что-то вовремя не купил, не посмотрел, не сходил, куда надо. Кому – надо? Культура – важнейшее средство изменения общества, но у меня вызывает сильные сомнения, во-первых, чистота рук тех, кто тасует ее, как сдачку в покере, а во-вторых, их компетентность. Людей все время пытаются куда-то слить; конвертировать человеческую энергию в какую-то херню, вроде просмотра нового сериала или поедания виноградных улиток в правильном месте. А ведь на телевизор или эскарго авек вин блан еще надо заработать; это мы с тобой жрем улитки на презентациях, а Вася гробится целыми днями в вонючем офисе – и для чего? Чтобы съесть улитку? Бред. А пока люди маются всей этой навязанной им ерундой, кто-то решает их будущее. Возводит в культ самые тупые, инертные человеческие свойства. Этот опиум хуже любого другого, потому что он даже не предполагает возвышения и прорыва. В условиях давления через религию или идею можно найти опору в личной вере. В собственном понимании идеи. В освоении благ нет никакой идеи. Их может быть больше или меньше, но качественной разницы никакой. Здесь нечего ловить. Не может бесконечно продолжаться это пожирание обществом самого себя, не говоря уж о том, что всегда останутся те, кому не досталось улиток. И телевизор рано или поздно надоест… И ведь ладно было бы все ровным слоем в шоколаде – так ведь в каком-нибудь городке на Байкале людям поднимают зарплату только к приезду федерального начальства, а жаловаться ходят к местному смотрящему. Да что я тебе рассказываю… И вот люди днем ходят решать вопросы к смотрящему, а вечерами пьют разбодяженный спирт, а им еще по телеку впаривают про гламур. Есть от чего обидеться и заскучать. Может настать момент, когда все эти планы на вечер расползутся, как газета в сортире, буковки поплывут и сложатся в нечто совсем неприятное.
Вытряхнув из отросшей полевой бородки росистую взвесь, он пошагал наверх, в дом старосты местной общины. Галина Ивановна как раз достает из печи запекшуюся с вечера кашу. Цера лежит на столе, брошенная. Вадим не успевает возмутиться небрежностью.
– Это что ж получается? – спрашивает Галина Ивановна. – Моему дому сто пятьдесят лет. А этой штуке, значит, полтысящи? Или больше? И почто там написано?
Вытирает руки полотенцем, наклоняется, разбирает буквы.
– Что-то понимаю, – смеется. – Про вас и написано, Галина Иванна, про вас и про нас.
– Вот ведь.
Присаживается за дощатый стол. И начинает – как поет, как вместо радио. – Дому, значица, сто пятьдесят годов. Это значит, что он был построен хорошо. Вот на этих крюках висели сети. Вот с этого берега мы выходили на промысел. Вот здесь в сарае дойная коза Валентина, а в стойле – конь по имени Власий. В бочках –
