Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый. Ксения Венглинская

новая база Краснознаменного Балтийского флота, вот уже построен аэродром и птички морской авиации закружили над вечно шумящей под ветрами темной хвойной братвой, а кое-где из кабины видны просветы березняков и пятна ольшаника, и долгие верховые болота, где следы от тяжелых танков останутся еще и в будущем веке, сам недавно набрел… А вот на макушке тяжелого лета горит-полыхает Кингисеппский укрепрайон, и, цепляясь за берег, отползает на восток наша восьмая ударная, и редкому самолету удается взлететь с бетонной полоски посреди леса, лежат вбитые в землю крылатые машины, полыхают ангары: их остовы тоже сохранятся далеким приветом аж до развала СССР, когда предприимчивый председатель военно-морского садоводства, обживая разбитый аэродром, разместит на ладонях бетонных полос и внутри ангаров дорожную технику.

      – Видишь ли, Дань… – Петя подпирает ладошкой по-девичьи нежную щеку и разглядывает Даньку сквозь толстенные очки. – У тебя такая книжка получается… С политическим, как-никак, замесом. У нас сейчас политика неплохо проплачивается; политика проплачивается всегда хорошо. Но тут надо решать, выбирать позицию. Либо ты… гм… с партией власти, либо сам понимаешь за кого. И в том, и в другом случае можно неплохо устроиться. А у тебя с этим как раз неясность: кажется, что ты вообще против всех. Зачем это? Зачем тогда все?

      Пете кажется, что Данька то ли не понимает, то ли недостаточно проникается. Он горячится, жестикулирует ладошками. На правой руке – два щегольских перстня, которые Петя для пущей выразительности иногда покручивает.

      – Черт его знает… Я не думал об этом. – Данька улыбается. Петя расцветает и тянется его по плечу похлопать: вот, не думал! А следовало бы! Пете приносят борщ. Ему становится совсем хорошо: он ест и ободряюще посматривает на Ворона: мол, слушай меня, и все образуется. Тот рассеянно скользит взглядом в окно; там солнце высвечивает половину улицы, душно танцует пыль. Данька продолжает улыбаться – легко и ни о чем, будто его разморил полдень. Потом оборачивается к Мыскину и говорит:

      – Петь, смотри… Я отдаю себе отчет в том, что очень нелепый кандидат на роль какого-то там трибуна. В конце концов, мне лично не на что обижаться. Все косяки, на которые другие напарываются, со мной будто уклоняются от встречи… личные горести не в счет, они есть у всех. А я вот все равно почему-то обижаюсь, – смущенно. – Тебе, наверное, тоже знакомо это чувство – как будто нас всех развели, только вот непонятно как. Я все думал – к чему бы это? Если даже такого колобка, у кого все хорошо, от бабушки ушел и от дедушки, и от волка, счастливчика и вообще, тошнит от любого соприкосновения с происходящим – это ведь говорит о чем-то? Как будто, знаешь, по-тихому неумолимо шла инфляция человеков, и вот они уже совсем обесценились. Вроде бы номинал тот же, а реальное обеспечение уже давно ноль, без палочек. Ну вот, от примитива… Вот… телепрограммка. – Данька кивает на газету, стыдливо подсунутую Петей под стопку журналов.

      Но