С тех пор я много раз смотрел, как она выступает. Я изучил ее. Я знаю, что ее гитара бледно-голубого цвета. На ремне гитары изображены молнии, а на отворотах джинсов ручкой нарисованы звезды. Она притопывает правой ногой, когда играет, глаза у нее при этом закрыты, а на лице – полуулыбка.
– У меня что-то на носу? – спрашивает Зо.
– Нет. Почему спрашиваешь?
– Ты на меня пялишься.
– О, прости.
Ну вот, опять.
Зо кивает:
– У меня ланч стынет.
Что-то подсказывает мне, что она уже миллион раз заглаживала выходки брата. А теперь, убедившись, что все в порядке, может жить своей жизнью дальше. Но я не хочу быть просто еще одной такой выходкой.
– Подожди, – говорю я.
Она оборачивается:
– Что?
Приоткройся, Эван. Скажи что-нибудь. Что угодно. Скажи, что любишь Майлса Дейвиса или Джанго Рейнхардта, кого-то из этих знаменитых джазистов. Расскажи, как недавно смотрел документальный фильм об электронной музыке и попытался написать свою собственную песню в этом стиле и что песня получилась дерьмовой, потому что Бог не наделил тебя музыкальным талантом. Дай ей что-то свое, и она унесет это с собой. Попроси расписаться на гипсе. Не прячь голову, как черепаха. Забудь про свое эх. Не делай ничего такого, что, как ты прекрасно знаешь, собираешься сделать.
Я таращусь в пол:
– Ничего.
Она мгновение медлит. А потом ее поношенные кеды словно говорят мне «до свидания», когда она поворачивается и уходит. Смотрю, как она идет, шаг за шагом.
Наконец я возвращаюсь к своему ланчу и обнаруживаю, что падение расплющило не только мое не слишком выдающееся эго, но и верный сэндвич с бутербродной массой и джемом.
Находясь в компьютерном классе, я получаю от мамы эсэмэску, она просит позвонить. Я благодарен ей за передышку – вот уже двадцать минут я просто пялюсь на экран компьютера.
Пытаюсь закончить письмо доктору Шерману. Когда я стал посещать его в апреле, то писал ему по письму каждое утро до школы. Это превратилось в часть моего дневного распорядка. Каждую неделю я показывал ему эти письма, и хотя я не всегда верил в то, что написал, но все же испытывал чувство завершенности, глядя на стопку бумаги у него в руках. Это был я. Моя работа. Мои письма. Но спустя короткое время доктор Шерман перестал читать их, и тогда я перестал писать. Не то чтобы это упражнение действительно помогало мне – на самом-то деле оно не оказывало никакого воздействия на мое мышление.
Летом мой день стал другим,