– Все, хватит! Вы в другой жанр мой роман хотите ввергнуть. Не выйдет. Психологизмов этих у меня не будет. Не интересны они никому, Павел Петрович, ваши психологизмы! Без ваших душевных вывертов я продолжу о ваших злодеяниях писать.
– Тогда и без меня пишите! – захохотало привидение. – Посмотрю, как это у вас получится! Адью, господин писатель. – И хохот его стихающим эхом покатился от меня в темноту.
– Ох уж ваша остзейская страстность! – скрипуче захохотал старый князь, не поднимая головы и продолжая писать. – Отставки вашей не приму! – сказал вдруг строго. – Не надейтесь. – И опять захохотал: – Так что потерпите меня. Недолго вам осталось. Умру скоро! – И заговорил серьезно: – В неведенье вас больше держать не буду. Вот прочтите. – И старый князь отложил в сторону перо, взял лежащий перед ним лист бумаги и протянул Христофору Карловичу. – Чернила не просохли, – предостерег он своего секретаря. – Аккуратней! – И Христофор Карлович осторожно взял из рук князя листок и стал читать.
По мере того как он читал, щеки его и губы порозовели; глаза, прежде пасмурно и льдисто блестевшие от слез, засияли солнечно, правда сияние это было сиянием зимнего солнца. Одним словом, Христофор Карлович воскрес, и опять сердце его билось бесстрастно – как метроном, а я от этой метрономной бесстрастности в негодование пришел.
«А что это я так распалился – и в негодование пришел?» – одернул сам себя. Одернул потому, что, во-первых, вроде ни к чему мне себя распалять и в негодование приходить из-за этого сказочника, из-за восковых сказок его; а во-вторых, несправедливо, как княгиня Вера говорит, одного Христофора Карловича во всех смертных грехах обвинять. Не он же один нам эту сказку «сочинил». Все к ней руку свою приложили. Поэтому в следующей главе я сухо изложу факты из жизни Бенкендорфа нашего; а там сами решайте: кто виноват, а кто нет во всем этом прошлом, да и нашем нынешнем, «сказочном» непотребстве!
Да, я забыл совсем о той бумаге, что князь Христофору Карловичу дал прочитать. Вот она, любезный мой читатель! Читайте. Тогда, может быть, поймете, из-за чего я так распалился и в негодование пришел?
Горемычная душа моя, свет—Александр Васильевич!
Хочу перед смертью выговориться. Может статься, что не дадут нам с тобой на том свете поговорить. Разведут в разные стороны. Тебя в Рай утащат – праведника, а меня, грешника, в Ад отволокут! Хотя у меня грехов не много, да и твоей святости – кот наплакал.
А души все же мы свои, сам знаешь, давно погубили. Ты своими воинскими подвигами да победами славными (не пойму только, чем они славны?), а я гордыней своей непомерной.
Вот о моей гордыне речь пойдет. Из-за нее, прелестницы моей, я на ваши дела мирские с высоты птичьей равнодушно взираю. И моим наблюдателям, кои с моего воздушного шара на ваше земное копошение взирают, я запретил о тех