Однако ей это удалось:
– Деньги она любит. Ривьеру. Квартиры в Москве. А Павлик… ему два года, как его не любить. Вот он вырастет, закончит МГИМО, станет дипломатом, то-то отец гордиться будет… Вика старается, конечно. Из шкуры вон лезет, чтобы соответствовать. Супруга такого человека. Прикинь, в какой-то момент решила, что обожает итальянскую оперу: в каждый выезд таскает отца по театрам, вот кайф. Тот бы и рад зависнуть на отпуск где-нибудь в отеле у моря – но нет, она же культурная светская леди, во всем разбирается. А порода не та! В какие ты оперы ни ходи – у тебя все равно самая стифовая провинция на лице написана…
– Остановись, пожалуйста.
Ира выдержала паузу и продолжила:
– То, что ты говоришь, ужасно. Ты накручиваешь себя, и на самом деле так не думаешь. Я же вижу, что ты не такой, каким сейчас кажешься. Просто досадуешь, вот тебя и заносит…
– Да нет же! Пойми… Видела бы ты маму до того, как все это началось. Ее отправить на прием в королевский дворец – легко бы перепутали с принцессой. Так, в общем, и случилось тогда в Дании… И теперь эта Вика, эта хитрая… которая влезла в мою семью, просит называть себя «мамой»!
Ира молчала. Ей хотелось обнять любимого, но она боялась. Из брошенного в угол пластикового ведерка с пестрой этикеткой медленно растекалось по полу итальянское фисташковое мороженое.
27 К маме
Женя вышел из автобуса, миновал ворота, кивнув давно знакомому сторожу, и отправился по ухоженной аллее, где дюжие дворничихи скалывали остатки тающего льда. Белые бордюры, черные кусты с обеих сторон, да багровые гроздья рябины на низких ветвях, крепко схваченные ушедшими морозами. В больничном городке стояла утренняя тишина, только ломики стучали об асфальт. Женя шел медленно, глядя по сторонам, пытаясь концентрироваться на деталях. Когда он, переминаясь с ноги на ногу, мерз на остановке в ожидании автобуса, солнце вставало медно-красное, теперь же оно сменило оттенок на золотой, отчего серые параллелепипеды онкологического диспансера словно светились изнутри. Рядом с зеленой урной воробьи дрались за остатки столовской булки. Он свернул с аллеи на тропинку, наискосок пересекавшую больничный сквер. Зона отчуждения. Окна первых этажей всюду наглухо занавешены, пациенты еще не вышли на прогулку, а из посетителей Женя был, должно быть, самым ранним. Налетела поземка, принесла запах разогретого масла со стороны кухни: там готовили обед. Миновав сквер, он пошел вдоль решетчатого забора, по ту сторону шумная вереница детей направлялась на экскурсию, окруженная красными флажками и строгими взглядами учителей. Некоторое время они двигались параллельными курсами, а затем Женя повернул налево, туда, где в низине белел корпус для VIP-пациентов.
Сидя рядом с маминой койкой в большой тихой палате, Женя лгал, что взялся за ум и учится в университете. Кажется, людям, которым остался один шаг до черты, на недолгий отрезок жизни, им еще отпущенный, открывается истина: мама слабо улыбалась,