Первое – когда-нибудь все—таки посмотреть на Россию. Говорят, что на Рождество там снег. Чудно! Снег на Рождество! В Капстаде снег выпадал, но это всё не то, что он видел на русских картинах в книгах у отца Арсения. Так, чтобы всё вокруг было белым—бело! Это даже представить странно – всё белое в чёрной стране! Юджин закрыл глаза и на минутку перенёсся в необыкновенное видение. Вот потеха! Да здесь люди и те чёрные! Солнце жарит так, что порой, кажется, расплавятся камни. Если бы не океанские ветры со стороны мыса, здесь была бы выжженная земля. Кажется, Блока – про снег – отец любил цитировать:
«Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком – ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит – ах, бедняжка!».
Это Блок написал в восемнадцатом году. Наверное, это был последний год, когда отец взял в руки скрипку. Иногда он рассказывал о том времени в России. По большей части рассказы эти были грустными. Глаза его наполнялись слезами, голос начинал хрипеть. За все восемнадцать лет жизни Юджина, он ни разу не слышал какого—либо внятного финала его рассказов. Скрипку он едва не продал еще в Шанхае, когда, чтобы не сойти с ума и заработать на хлеб, отец попробовал поиграть в ресторане. В тот вечер он пил очень много. Молодой русский офицер – изгнанник на чужбине – играет черт знает для кого! Поначалу признаться в том, что это нужно для выживания он не мог. Сам себе не мог это сказать, язык не поворачивался, мозг отказывался понимать происходящее. В вечерних ресторанах русских кварталов офицерское собрание клеймило Советы и поднимало тосты за скорейший крах большевиков. Крах не пришел. Даже наоборот, судя по редко приходившим новостям с севера, большевики процветали. А белая кость, благородные аристократы были вынуждены вместо аксельбантов завязывать узлы, собирая скарб. Вместо лихих шашек сжимать от злости кулаки. Отец сжимал деку скрипки и вечерами она плакала душистыми гроздьями белых акаций. Когда родители перебирались из Шанхая в Кейптаун, Юджин перебирался вместе с ними. Очевидно, он в животе матери уже смирился с тяготами изгнания, приправленными солёными океанскими волнами. России он не видел никогда, но всегда её чувствовал. В разговорах взрослых, когда они собирались по вечерам в их просторном доме. В молитвенных песнопениях отца Арсения. В иконах, которые скитальцы везли с собой из того самого, заснеженного блоковского Петрограда. В русском языке, который для Юджина звучал таинственно и витиевато. Русский был для него родным по родителям, хотя в своей обычной жизни он легко говорил и на английском, и на французском и даже на африкаанс. В его голове жила такая смесь из слов, что он даже не задумывался, на каком