прихвачен ледком.
Опускается крутенько лаз заскорузлый
до дыры,
заслонённой пожарным щитом.
Отодвинь же его
поэтичный и пылкий
юный житель высокоэтажных домов.
Там темно.
Но представим, что тлеет коптилка
или две головешки осиновых дров.
Потолок —
не добротной работы сапёров,
хлипкий кров из обугленных ветхих жердей.
Через щели песком просыпается шорох
на пустой чугунок,
на тряпьё,
на людей.
Измождённая баба
с испугом,
засевшим
в глубине навидавшихся горя зрачков.
Обезноженный дед,
от цинги почерневший.
И последний сынишка трёх с чем-то годков.
Выплывают слова, позабытые нами:
худоба,
истощение,
голод,
рахит…
К недалёкой и незасыпаемой яме
скоро новую стёжку
беда проторит…
Но они не заплачут.
Они – в обороне,
свой участок держать,
сколько могут,
должны…
Это тоже война,
на особенном фронте,
не с грохочущей,
не с огневой стороны.
– Эх, помочь бы!
– Но как?
Сквозь густые десятки
разделяющих лет дотянуться к курку?
…Умирающий дед.
Хилый мальчик.
Солдатка…
– Вот ружьё!
В партизаны!
В работу!
В строку!
Чудо Георгия о змие
Памяти маршала Жукова.
Во прах повержен змей,
И на коне Георгий.
Тут шутковать не смей,
Благоговей в восторге!
Но только почему
Без всякого восторга,
Столь безотрадно хмур
Глядит окрест Георгий?
Он отирает меч,
Скорбя челом остывшим,
И помнит всех предтеч
В сражениях погибших,
И сонмы многих жертв
Невинно убиенных…
Да, змей, похоже, мертв.
Но сколько жизней бренных!…
За всех, за всех Георгий отомстил!
Но никого не воскресил…
Победа
Ревут безлошадные бабы…
Ржаной любопытный росток.
Уже пригревает к обеду.
И будет последний салют…
С утра объявили Победу!
Уже никого не убьют!
А дальше – труды, а не муки.
Но хмуро стоит у межи —
Один на село – однорукий,
Худой и угрюмый мужик.
Сиротка соседская храбро
Прижалась к его сапогу…
Ревут большерукие бабы.
Никто ни пред кем не в долгу.
О, сколько же надо осилить,
Чтоб право на слёзы иметь,
Когда вызывает Россию
Фанфары ликующей медь,
Когда наивысшее право —
Худой однорукий мужик,
Когда