Мне страшно, что все самое красивое заканчивается, все самое тонкое проходит, все самое тонкое растворяется, все самое лучшее исчезает.
Все исчезает.
«Я тебя люблю» – это исчезает. Ты понимаешь, что «я тебя люблю» – это исчезает?
Предисловие
Подумайте сами, велик ли шанс того, что именно ваше дите станет великим? Не стоит юлить, говорите правдиво. Ничтожно мал этот шанс, все правильно, я пропишу это за вас, так как и сам являюсь представителем более чем обыкновенной прослойки. Стоит ли рожать, господа? Стоит ли так жестоко обращаться с родными?
Но порой все таки стоит. Порой жизнь до того хороша, что совсем не думается о смерти. Порой я романтик и весельчак. Хоть и в жизни моей надежда преобладает над всеми остальными чувствами. Я надеюсь на завтрашний день, как на оттяжку. Если завтра у меня не появится ни работы, ни сбережений, ни любви, то наверняка я вновь задумаюсь о смерти. В дневнике я пишу сплошь о проблемах. Велики ли они? Едва ли. Уместны ли они для записи? А есть ли цензор душевных мук? Значит ли это, что я пессимист? Нет. У меня не диагностировали депрессии. Психоз отсутствует. Невроз же крадется по касательной моего существования. Впрочем, я не исключение, а очередное подтверждение тому, что люди весьма хрупки. В дневнике сосредоточена вся тоска. Будто я барышня из девятнадцатого века, сидящая на террасе своего имения в Версале, горестно считающая, что счастье ее состоит лишь в поиске этого самого счастья. В душе моей так пусто… Впрочем, есть ли у меня душа? Признаю, ее быть не может.
С самого детства смерть идет со мной вровень, мы даже стали близки. Смерть- замечательный товарищ. Смерть готова ждать. Смерть созидательна. Из нее бы получился отменный писатель. И она готова приютить тебя по первой просьбе. Зачастую петля еще не готова, а смерть уже рядом, всячески советуя тебе как завязать покрепче узел. Смерть понимающая, ведь откуда мне знать как правильно сооружать виселицу? Я учился химии в университете, работал в издательстве, убирал объедки в ресторане, был грузчиком, а иногда и любовником. За последнее мне не платили. Но трудился я с большим энтузиазмом. Я грезил об успехе в Москве, сидя под тенью сталинской высотки на Баррикадной. Нашептывал комплименты Неве в Санкт-Петербурге. В Твери тешился над позирующим памятником Пушкину. В Летенских садах Праги я пил сидр, сворованный из супермаркета, удивляясь тому, как просто в Чехии напиться без денег. В деревушке под Австрийским Зальцбургом я завистливо клял горы, сквозь режущие слезы всматриваясь в белизну снежных массивов, напоминающих последнюю крепость в мире, которую еще не успели изнасиловать люди, опорочив ее гнусным запахом пота, испражнений, а главное- собственных душ. Я многого не успел из-за этих тягучих страданий. Но признаюсь, мне хватило жизни. Она переоценена людьми в основном трусливыми и хватающимися за воспоминания. Память меня подводит. Я еще много раз об этом вам напомню. Некоторые люди живут и не замечают смерти. Довольно неуважительно, скажу я вам. Как мы уже обговорили, я с ней дружен. Потому я посвящаю книгу смерти. Coucou!
I
– Анна. Я так и не смог объяснить себе, почему начал книгу с этого слова. Что это было? Обращение к любимой? Тогда следует поставить восклицание. Анна! А теперь это похоже на мольбу о спасении. Она достаточно настрадалась, и у меня не хватило бы совести обратиться вновь. Воспоминание? Тогда придется вести рассказ в прошедшем времени, с первых слов отнимая у читателя надежду на славный конец, ведь о счастье следует писать в настоящем времени, упиваясь им жадно и грязно. Констатация? Прописные истины так молчаливы, так скромны. Ведь любая книга- это прежде всего философия автора. Пускай порой скомканная, неясная, не отвечающая на главные вопросы. Что есть первопричина всего? Материя? Дух? Да черт его знает, я романист, в конце концов. Я романтик, мне материализм, что ослу велосипед. Напоминает сюжеты Сальвадора Дали… Отчего-то в данный момент мне хочется говорить об Анне дурные вещи. Например, она труслива. Ей не ведомо трио человеческой сути: невозвратимость, несбыточность, неизбежность. Вместо размышлений о бытие она боится, что кончатся билеты на спектакль по Островскому. Или что морщинка близ правого глаза начнет уродливо разрастаться. Кроме того, Анна боялась любить. В постели она одергивала себя, когда стон нарастал. Порой Анна стискивала челюсти, отчего меж зубов прорывался мученический хрип. Сначала это забавляло, а позже приводило в бешенство. Вскоре не осталось ни одной причины, принуждающей здороваться по утру. Впрочем, прощались мы с небывалым задором.
– Расскажите, что произошло в тот вечер?
– Важно лишь то, что происходило в тот месяц.
– Мне нужно только признание.
– Анна вам обо всем уже рассказала. Кстати, как вам книга?
– Хабальщина.
– Повторите?
– Я не критик. Как вы решились на подобное?
– Критик… В Америке писатели ждут весточки от Harper’s Magazine и New York Review of Books. В Британии, Испании и Франции с европейским кокетством занимаются