На раскалённых подмостках истории. Сцена, трибуна и улица Парижа от падения Бастилии до Наполеона (1789—1799). Очерки. Георгий Зингер

втягиваются в борьбу и часто гибнут в ней, заливая своей и чужой кровью всё поле битвы, так и не успевая пробиться сквозь ряды врагов к желанной цели». Как выразился однажды классик, не поздоровится от этаких похвал, однако вынужденное признание громадных масштабов причиненного зла здесь окрашено почтительным сочувствием собрата, ради тех же лучезарных идеалов вступившего на ту же скользкую дорожку. Вторя ему, ибо на советской почве все это воспринималось именно так, Константин Паустовский в повести «Судьба Шарля Лонсевиля» рисует эффектную историческую панораму, заставляя главного героя, бывшего наполеоновского солдата, попавшего в плен при отступлении французов из Москвы, мысленно воскликнуть:

      «Кровь! Он видел её очень много в боях, еще во время революции. То была чистая артериальная кровь. На политой ею земле, как говорила ему мать, расцветают гвоздики. То была кровь борьбы, кровь изодранных в клочья, но победоносных армий санкюлотов, кровь марсельезы, высыхающая мгновенно от палящих пожаров. Наконец, то была благородная кровь мщения». Как отличается она, думает пылкий республиканец, от «густой венозной крови унижений, по́рок, драк в угоду начальству», постоянно льющейся на его глазах в царской России и напоминающей о временах феодальной Франции.

      Такой образ приходит на ум Лонсевилю не случайно. Он совершенно в духе символики той поры с её приподнятостью и сугубым небрежением к прозаической реальности, когда театрализованный жест, громкое слово значат гораздо больше, нежели суровый, подчас жестокий смысл того, что облечено в подобные слова и жесты.

      Посему представляется уместным заимствовать эту метафору, нелепую и жуткую, но придав ей более мирный оттенок, тем более, что пока нас интересует время, когда «артериальная и венозная» кровь еще беспрепятственно течёт в жилах французской культуры. Никто в то время не знает, что вскоре ей суждено пролиться на землю. О предреволюционном же двадцатилетии истории Франции, которому было присуще «гнилостное разложение структур», как социальных, так и духовных, можно с уверенностью сказать, что его сосуды набухали застойной апоплексическою кровью.

      Театр Французской Комедии разделял общую участь. Главное, что занимало его каждодневно, это соблюдение правил распорядка и системы амплуа, театральной табели о рангах. В мужские амплуа входили: первые роли, благородные отцы, первые, вторые и третьи герои-любовники, третьи роли, характерные, плаща и шпаги, дельцы, благородные комики, вторые и третьи комики. Реестр женских амплуа включал великих королев с достоинством, королев и первые роли, юных первых, гранд-кокет, первых, вторых и третьих возлюбленных, инженю и травести. Сюда же надо причислить наперсников и наперсниц, слуг, субреток и актёров обоего пола на выходах.

      Комеди-Франсез. Сцена из трагедии XIX века, поставленной в традиционном духе с сохранением старорежимной манеры строить мизансцены (С гравюры 1827 года)

      Театрик на ярмарке Сен-Жермен.