– Шура, я не боюсь. Но не хочу превратиться в животное, воющее от боли. Если я пойму, что не выдерживаю, ты поможешь мне умереть?
– Да.
– Ты узнаешь, какие нужны таблетки и сколько? Достанешь и принесешь их?
– Да.
– Спасибо.
Я обещала. И если потребуется, исполню. Но времена, когда я сделала бы это в твердом сознании правоты, ушли. А вдруг запрет, налагаемый большинством религий, – нечто посущественней, чем замок, которым общество, испокон веку ценя покорность, запирает от беглецов черный ход? Взломала бы, глазом не моргнув. Еще и гордилась бы, что не дрогнула. Но страшно нарушить закон, смысл которого скрыт, причинить зло, не ведая, какое… Зло бессмертной душе, которой почему-то – почему?! – вредно по собственному произволу отдираться от тела. Я в это не верю – верила бы, не давала бы слова. Но и в обратном уже не убеждена. Может, просто старею, и то, что мне кажется сомнением, – не более чем возрастная дряблость характера? Правда, Августе семьдесят, а ничего похожего… Но она сотворена из какого-то очень звонкого материала. И вот я кропаю «оптимистическую хронику», что было сил забавляю Августу, будто своим усердием надеюсь заслужить милость – избавление от сознательно взятого на себя долга сделать для нее другое.
Говорят, «Лягушка» – самое веселое из всего, что я когда-либо написала.
Часть первая. Черт или паралич?
Глава 1. Домик
Жизнь в наши времена совершенно несносна. Если умудришься забыть об этом факте, непреложном в глазах масс, тебе напомнят – достаточно вступить в любого рода контакт с внешним миром. Заходишь, ну, хоть в булочную. Место обыденное, к драматическому самовыражению не располагающее. Но дама, стоящая в очереди впереди или пристроившаяся за спиной, вдруг начинает восклицать вибрирующим сопрано посредственной трагической актрисы:
– Что за цены! Не могу видеть этих трехзначных цифр! До какой наглости надо дойти, чтобы хлеб – хлеб!! – продавать так дорого! Нет, как хотите, а подобная жизнь невыносима!
Или выйдешь на бульвар, ведя на поводке собаку. Вон сидит на скамейке надутый зеленый дядька, похмельем мается. Если поравняешься с ним, забубнит:
– Дожили! Людям жрать нечего, а эти собак поразвели, сволочи. Теперь всюду собаки, только народу жить нельзя, оголодали…
Прибавив шагу, спешишь проскочить мимо, пока он не успел поделиться своим желанием «всех бы вас перестрелять вместе с вашими псами». А он долго не унимается – слов уже не разобрать, но все доносится вслед раздраженное сиплое:
– Бу-бу-бу…
Извольте, пульс участился. Что за жалкая нервозность. Пора бы привыкнуть. Нет, дома лучше. Можно прилечь на диван.