Жизнь, убедившись в крепости доставшегося ей тела, решила повторить цепочку превращений из куколки в мотылька. Но поскольку куколка была с многочисленными изъянами, то и мотылек получился, сказать по правде, так себе. Силы медленно возвращались в покрытое глянцевыми заплатами шрамов тело.
Ему оказаться бы дома, где, как известно, и стены помогают. Но дом был далеко, по другую сторону двух борозд ощетинившихся колючей проволокой траншей, для порядка осыпавших друг друга кусочками свинца и стали. Он же был среди врагов, которые страдали от ран, жаловались на плохую кормежку, робели докторов, пытались ухаживать за медсестрами, читали вслух газеты и полученные из дома письма, ругали политиков и интендантов, играли в шахматы и карты, грустили и, по возможности, веселились, случалось – умирали, но чаще – выздоравливали, словом, вели себя как обыкновенные люди.
Вначале он был для них загадкой. Плохо говоря по-немецки, он общался с главным врачом госпиталя майором Битнером по-французски. Кем-то пущенный слух превратил его в пленного француза, прибывшего на Восточный фронт в составе корпуса французских войск, посланного союзным командованием на помощь разложившейся русской армии. По мнению раненых это грозило затягиванием войны. Поэтому поначалу к нему относились с неприязненной настороженностью. Никто не хотел воевать. Когда слух про французов не подтвердился, он стал им безразличен.
Вскоре случай изменил их отношение.
Попав в разряд выздоравливающих, Антон получил нижнее белье, халат, костыли и возможность покидать палату.
Его первый самостоятельный выход в свет, точнее – в госпитальный коридор, состоялся вечером дня, когда в последний раз по ту сторону русских траншей от теплых огоньков лампадок загорелись разноцветные свечи на пушистых ветвях рождественских елей, и в одна тысяча девятьсот восемнадцатый раз восшедшая на звонкое от мороза ночное небо Вифлеемская звезда совершила небольшое чудо, обратив тонкие ледяные пластинки, медленно спускавшиеся с бездонной высоты на укрытую снегом землю, в сверкающие брильянты, превратившие в эту ночь совершенно заурядного гражданина, спешившего в манящий теплом и светом дом с добытыми по случаю праздника куском мороженной конины и бутылкой с некоей прозрачной жидкостью, укупоренной туго свернутым обрывком газеты, в халифа Гаруна-аль-Рашида.
В коридоре от замерзших окон, если прижаться к стеклу лбом, свежо и ароматно после спертого воздуха палаты тянуло арбузным запахом уличного мороза, живо напомнившим дом с жарко натопленными комнатами, зеленый треугольник только что внесенной с мороза и установленной на крестовину ели, матово-белый, с сияющей медью вьюшек, прямоугольник голландской печи и черную полированную запятую рояля с раскрытым на пюпитре фолиантом в синем бархатном переплете с золотым теснением слов, выученных