– Ждать тебя в лесу около пня, верно? – едва сдерживая радость, уточнил я.
Она кивнула.
– А как я найду этот пень? Там их сотни!
Она покачала головой:
– Одна пень. Иди дорога сам видеть пень.
– Прямо на дороге, что ль?
– Дорога, – побежала она пальцами по предплечью, очертила ладонь: – Лес. – И ткнула в то место, где обычно щупают пульс: – Пень.
– А-а! – сообразил я. – Пень на дороге у опушки. Ну и пень же я!
Видно, слов «опушка» и «пень» в переносном значении она не знала и покачала головой:
– Пень. Пушка там нет.
– Я понял, понял, – рассмеялся я. – Молодец, Хилма, доходчиво объяснила.
Теперь предстояло улизнуть из дома, чтобы не попасть на глаза маменьке и Ане. Маменька начнет допытываться, куда на ночь глядя, а Аня увяжется, и тогда все погибло. Маменьке скажу, что иду драить баркас, а Ане – что ее закусают комары. По счастью, удалось улизнуть незамеченным. Дойдя до леса, я сел на выкорчеванный пень, еще не увезенный хозяйственными финнами, и закурил. Дрожь, приступами колотившая меня, пока шел, улеглась. Помогали комары, от которых приходилось отбиваться, нещадно лупя себя. Это были форменные злодеи, жалящие с лету. Наконец показалась Хилма, и меня снова стало колотить. Я пошел навстречу, намереваясь поцеловать, но она, не сбавляя хода, прошла мимо, кивком позвав идти за ней. В лесу было уже совсем сумрачно, пахло прелью. Хилма свернула на какую-то тропку.
– К-куда ты меня введешь? – не в силах совладать с прыгающими губами, спросил я.
Она оглянулась, как бы спрашивая, что со мной.
– Зззз-замерз в погребе. Никак не согреюсь.
Она хмыкнула, но промолчала. Лес начал светлеть, и мы вышли на поляну, где стоял почерневший от времени и дождей сарай. Это был сенник. Мы вошли в полумрак. Хилма подошла к выемке, откуда, видно, сено выбирают, села и призывно улыбнулась.
– А ддд-дверь?
Она махнула рукой, опрокинулась на спину и задрала сарафан – панталон на ней не было. Чулок тоже, но мне почему-то вспомнилась подвязка моей пассии Асты Нильсен из «Ангелочка». В конце концов, обе они были скандинавки.
– Ну, скоро? – поторопила Хилма.
Проснулся я, верно, от телесного ликования. В доме все еще спали. Можно было поваляться, но тело пело, рвалось наружу, требовало действий, и я вскочил как по «побудке». Стараясь не скрипнуть половицей, я вышел в сад, вдохнул полной грудью свежий утренний воздух и побежал на залив. Бросился в воду и поплыл размашистыми саженками, как из роду в род плавали все Иевлевы. Плыл ни о чем не думая, упиваясь ощущением рвущейся под гребками воды и, наконец подустав кабельтовый в пяти от берега, лег на спину, как я называл, «в дрейф», и стал вспоминать вчерашний вечер.
Похоже, она осталась довольна. Правда, был конфузный момент, когда мы уже поднялись. Одеваясь, я повернулся к ней спиной, что было совершенно излишне в уже наступившей темноте. Она в это время отряхивала