Она резко повернулась ко мне, сквозь слезы воскликнула:
– Война! Война, Андрей Николаич! – И вдруг порывисто приникла ко мне, продолжая причитать: – Война, война…
И это первое в моей жизни телесное ощущение женщины, ее вздрагивающих от рыданий форм было непередаваемо. Пока я касался прекрасного пола лишь на балах, танцуя с гимназистками, и потом долго пережевывал в памяти тепло, или прохладу, или влажности их ладошек, трепетность талии под рукой. То, что сейчас, было другим, ничего подобного я еще не испытывал. В голове поплыло. Я боялся шевельнуться, чтоб не спугнуть, но тело помимо воли стало вжиматься в нее в такт ее всхлыпываниям. Она вдруг притихла и, я почувствовал, напряглась. «Боже мой, что я делаю!» Она доверилась мне в своем горе, а я воспользовался ее минутной слабостью… Боже, как некрасиво! Как мерзко! Я мягко отстранил ее и намеренно грубовато сказал:
– Ну полно, полно тебе. Небось не ела? Идем я тебя покормлю.
Я вскипятил чай, приготовил ей бутерброды и сел напротив.
– А ты разве на вокзал не пойдешь? С какого их отправляют?
– С Варшавского. – Она подняла ко мне лицо и слабо улыбнулась. – А можно?
– Отчего ж нельзя? Непременно надо пойти проводить!
А в субботу вечером в дверь позвонила старушка с верхнего этажа и сказала, что Германия объявила России войну.
– Я ж говорила – война, Андрей Николаич! – тихонько завыла Тася, глаза у нее за те два дня, что ее Федора забрали, не просыхали.
Я не знал, что мне делать. Все было куплено, уложено, утром я хотел отправиться в Гельсингфорс – и на тебе! Поразмыслив, я решил сбегать в Корпус.
На нашей 20-й линии против обыкновенного было людно. Жильцы стояли у парадных и наперебой возбужденно говорили. Не в пример Тасе, они восприняли войну с ликованием. В Корпусе также царило возбуждение. Воспитанники (те, что не уезжали из города) толпились в вестибюле и обсуждали, как скоро побьют германцев, начнутся ли осенью занятия и как записаться добровольцем.
Я спросил у дежурного, не направят ли нас в действующий флот и не надлежит ли мне ввиду этого оставаться в Петербурге. Тот уверил, что флот укомплектован, а долг воспитанников – отлично учиться, для чего необходимо хорошо отдохнуть и набраться сил. Оставив на всякий случай гельсингфорсский адрес, я пошел потолкаться в городе.
Народу на улицах прибывало. Отовсюду неслись речи, призывы: «Долой Германию!», «Да здравствует Россия!», пели «Боже, Царя храни»… Я прошел с манифестацией, которая завершилась молебном в церкви.
Вернулся я далеко за полночь, тихонько открыл дверь, чтобы не разбудить Тасю, но та не спала. Она выглянула из комнатки для прислуги и сообшила, что из Гельсингфорса звонил отец, сказал – будет в понедельник в Петербурге и велел мне его дождаться.
Утром, захватив «Кодак», я