Barrida на тонком льду. Саша Лонго

не тянула, но зато была гордостью Лидии Павловны – отличницей, участницей всяческих олимпиад. Текст она выучила быстрее всех, декламировала его как стихи со сцены, неестественно подвывая и отчаянно артикулируя. Булка была довольна и непрерывно ставила Любочку Зотову в пример. У Киры было несколько сцен, в которых она участвовала, – с Черномором, Фарлафом и Финном. Финна играл Вадим Арсентьев, влюбленность которого в Киру была очевидна для всех. Текст она выучила без труда, хотя и неохотно. И даже отрепетировала перед зеркалом высокомерный изгиб бровей, с которым, по ее мнению, должна была произносить фразу: «Пастух, я не люблю тебя!» Вот только никак не могла успокоиться, что играет злодейку, красавицу Наину – олицетворение коварства, темных сил и зла. За что ей досталась такая дрянная героиня? Примерять этот образ всякий раз было как-то не по себе. Маска же торопилась прилипнуть к ней на репетициях, поэтому Кира репетировала вполноги, как бы не вовлекаясь вовсе, а делая Булке одолжение. Лидия Павловна это считывала и страшно злилась.

      – Котова, куда пошла? Артикулируй лучше! А то все как-то тихо, невнятно! Что ты бормочешь!

      И опять все замечания звучали как лозунги, вбивая сваи в ее и без того ущербную самооценку. Самооценка корчилась под звонким голосом-горном Булки, растекалась по полу грязной лужицей от сапог в непогоду, принося Кире немалые страдания. Особенно никак не удавалась сцена финального признания Наины. Финн – Вадим Арсентьев – важно трубил, осознанно понижая голос, прокладывая его ватой обертонов, как хрупкие елочные игрушки в картонной коробке:

      – Я ужаснулся и молчал,

      Глазами страшный призрак мерил,

      В сомненье все еще не верил

      И вдруг заплакал, закричал:

      «Возможно ль! Ах, Наина, ты ли!

      Наина, где твоя краса?»

      Этот фрагмент монолога Финна всегда пугал Киру, потому что был не про вечность. В принципе, не про нашу вечность на земле. И Кире было тяжело, даже лицедействуя, принять, что жизнь скоротечна, красота длится мгновения и символизирует мимолетность всего земного. В этом месте почему-то щекотало в носу, в горле появлялся тугой комок, который невозможно было сглотнуть, и вот этим натруженным, перехваченным горлом нужно было подавать реплики.

      – Ровно сорок лет, —

      Был девы роковой ответ, —

      Сегодня семьдесят мне било.

      У Киры захватывало дух от неизбежности происходящего возмездия. Ночами снился Пушкин вместе с Крыловым почему-то. Пушкин, по-хозяйски расположившись, пил чай на кухне, а Крылов подмигивал:

      – Толпою годы пролетели.

      Прошла моя, твоя весна —

      Мы оба постареть успели.

      Но друг, послушай: не беда

      Неверной младости утрата.

      Конечно, я теперь седа,

      Немножко, может быть, горбата;

      Не то что в старину была,

      Не так жива, не так мила;

      Зато