Потом он сник, я начал разбирать в нем тихие часы, когда толпа редела и значит обнажала ее границы. Тогда я стал обнаруживать в себе то умиление, которое так хотели навязать нам писатели-горожане, находящие в казенном муравейнике спокойствие и тихую тоску, словно созерцающие деревенский пейзаж. В моем сознании все ж оставалось место для здравого смысла, что в городе быть убитым бандитами более вероятно, чем в деревне. Но как справедливо стараются нам доказать китайцы, сознание умеет опустошаться и там, где оно битком забито. Вот так, сидя в трамвае, разглядывая окно, и находя удовольствие в медленном продвижении всего города перед собой, случайно обернулся. Сзади сидела девушка. Ее красота при всей ее совершенности, возможно, не была так уникальна, сотни красавиц мелькают между нами по улицам, ничуть не причиняя беспокойства. Но то ли ее неожиданная близость, то ли моя мимолетная расслабленность и размягченное душевное настроение, или просто случай, так или иначе они включили во мне такие сверхчувствительные, почти ясновидящие, механизмы, которые включаются у нормальных людей лишь раз в жизни-в порыве юношеской влюбленности. И как литератор, я не стал выключать их, мне захотелось понаблюдать течение этой субстанции, которая находится в неподвижном теле и называется движением духа. Сначала, как обычно, почти банально, конечности ее прекрасной природы, проецируясь на мою спину, жгли меня в нескольких точках, словно моя спина была негативом. После все это переливалось в некоторую перспективу возможности обладать ею, потом это с некоторым сомнением как-то оспаривалось «я», вторым сознанием, воспринимая это как рисунки ребенка. Но почти реальная раздвоенность себя мне нравилась, тот юноша, который мечтал во мне, совершенно не видел второго моего «я», его едва сдерживаемой иронии. Но все же, когда юноша вознамерился обладать ею, наблюдатель остановил кадр. Я обернулся. Стал вглядываться в тонкую прозрачную кожу, яркие алые губы, в ее блестящие живые глаза, которые, казалось, могли существовать без лица, в волосы блестящие, словно они были созданы вчера. Ее фигура отражала некоторую легкость, по-видимому она была воплощением французского отношения к красоте. Тонкие лодыжки, не очень мускулистые ноги… «Все же… все же… -рассуждал мой мозг, -если бы я хотел влюбиться или хотя бы не умел сдерживать чувства, по какому пути пошло бы все? Ах, да я решил ее обнять, прижаться губами к ее губам и даже обнажить… А здесь, мне кажется, что-то есть. Но что? Ах, боже, она могла принадлежать другому мужчине. Да она же и сама другой человек!» Почему-то вспомнилось грязное нижнее белье, лежащее на земле.«Что же тут такого? Ведь это же город, в нем люди загружают своими выделениями очистные сооружения. Почему только она? Ведь в деревне всякая девушка уходит корнями в древность, постепенно открывая многолюдность своих предков. Ах, эти предки, сколько же они изгадили! Где же мне обрести ту чистоту женщины, которая так крутится в моем юношеском сознании?
