вкось полосуя пейзаж…
Что у живущего взять,
кроме прорех и пропаж,
кроме осенней земли,
в комьях тяжёлых, буграх,
кроме безумной семьи,
в прах разлетевшейся, в прах.
«Как дерево, о Родина, оно…»
Как дерево, о Родина, оно
растёт, не ведая, что где-то есть границы,
дающие названье почве.
Птицы
ему сограждане, и с кроной заодно.
Как дерево – вот Родина! – врасти
в пейзаж.
Но не достичь того величья,
но нужно мне понятное обличье,
чтоб образ твой скудеющий спасти.
Тогда пусть это будет тот закат
в твоём краю и на краю откоса,
пусть там скамейка будет врыта косо
и люди пусть вечерние сидят.
Там говорят закатные слова,
что вот, пропал… убит… или убился:
«прилежен был и хорошо учился,
кому мешал?»
«…судьба всегда права».
Я слушаю обыденную речь,
чужих забот косноязычно горе,
транзистор разливается: «о, море!»,
которое синеет из-за плеч.
Как дерево, о Родина, твой вид
приобретает образ слишком личный.
Как дерево зимой всегда трагичным
нам кажется.
Возможно, просто спит.
«Вот осень, – говорит мне парк навзрыд, …»
Вот осень, – говорит мне парк навзрыд, —
похмелье лета, листопадный стыд,
ты вслушайся в звучанье слова, – осень! —
свист имени, в котором рухнул быт,
и звук скулит тоски многоголосьем.
В ней утренний неторопливый пар
и хрусткий шаг, и повседневный дар
в такое погружаться запустенье,
в котором суеты твоей кошмар
оплакивает каждое растенье.
И запах этот прелый и парной
избавит от потребности дурной
всегда иметь пронзительные чувства,
а жёлтая короста мостовой
уймёт нетерпеливый зуд искусства.
Останусь пуст. Займу смиренный нрав
у осени. Исайя трижды прав,
что Бог приходит не в безумных корчах
стихии, не в величии держав,
а в тихом веянии ветра. Или молча.
«Готовя сердце к новому стиху…»
Готовя сердце к новому стиху,
из пустоты к наполненности призван,
застигнут преизбытком лёгких сил,
что высветляют вещи быстрым смыслом
и оставляют привкус точной жизни,
готовя сердце к новому стиху,
ты раздвоился: одного себя
с готовностью пустил на побегушки,
как пробку, погружая в суету,
в уверенности: выплывет, не страшно,
поскольку здесь же наблюдал другой,
живя и полнясь назревавшим смыслом
пространства, не сказавшего себя;
он зреньем прозорливца замечал,
как тополиный пух