До конца земного странствия писатель хранил живое и удивительное ощущение этого дня, в котором слились воедино Рождество, Голгофа и Пасха. Дня, в котором он, облаченный в белый бесконечный саван с глубоким капюшоном и длинными рукавами, вынужденный заглянуть за черту, обретет иную плоть, станет «существом инфернальным, как бы вышедшим из могилы и в саване блуждающим среди людей живых». Он узреет тайну жизни, услышит её неистовый и манящий зов:
«Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь!»
События на Семеновском плацу Достоевский пережил как смерть себя прошлого. Впоследствии он неоднократно будет возвращаться к этим томительным мгновениям в ожидании команды: «Пли!», к знакам смерти и пограничному состоянию «между двумя приговорами», между жизнью и чем-то новым, неизведанным, которое «будет и сейчас наступит», к которому испытываешь «неизвестность и отвращение».
Спустя много лет, в романе «Идиот», устами князя Мышкина он вновь вернётся к впечатлениям человека, который «двадцать минут или, по крайней мере, четверть часа, прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет».
«…Ему всё хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, – так кто же? где же? Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними… ничего не было для него в это время тяжелее, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!»…
События 22 декабря 1849 года стали знаковыми в судьбе Достоевского. Они превратились в новую точку отсчета его жизненных, литературных и религиозно-философских исканий. Внезапное изменение приговора и помилование литератор воспринял как воскресение из мертвых, а последовавшие за ним каторжные работы в Омске и бессрочную