Но сами стрекоза, жук или пчела не могли пережить даже первых осенних заморозков.
Цикл имаго – взрослых особей – продолжался несколько месяцев.
Юра укорачивал их жизни на какие-то дни или даже часы.
Не более того.
* * *
Но тогда было тогда, а сейчас было сейчас.
Сегодня само воспоминание о конвульсиях той единственной пойманной пчелы-плотника вызывало у Андрианова и отвращение и жалость и стыд за себя прежнего.
Тем более, что убивал он бессловесных тварей не ради хлеба насущного, а из дилетантского интереса. Именно дилетантского: без устали ловя и засушивая насекомых, Юра не заботился о мерах по их сохранности. И великолепную коллекцию его – повторяя вариант незадачливого героя эстонского романа – за одну зиму безвозвратно попортил музейный жук…
Прошли годы, мировосприятие несостоявшегося энтомолога изменилось коренным образом. Не просто коренным, а повернулось на 180 градусов.
Теперь любая – любая, хоть самая маленькая, короткая и никчемная – жизнь казалось ему самоценной. И он уже не понимал, как мог брать на себя роль бога, укорачивая ее хоть на несколько минут.
Во всяком случае, лет 6 назад на этой же террасе, где одна из так и не познанных женщин – донельзя практичная Светлана – варила варенье из только что собранной сакуры, он был занят делом.
Вылавливал из пахучей пены свалившихся туда ос, промывал чистой водой и выкладывал сушиться на карниз под окном.
Осы, кажется, были благодарны, потому что ни одна из спасаемых не пыталась его ужалить.
Но для понимания и восхождения потребовалось прожить долго. И ощутить наконец в себе даже не подспудное, а имманентное единение с природой…
Единение той глубины, какое имела выросшая на его глазах ель – имевшая метров 20 высоты и такой же длины конусообразный корень. Уходящий в землю невидимо, но держащий огромную крону так, что дерево стояло на самом краю террасы не боясь ни ветров, ни снега, ни оползней.
А вот у него, Юрия Ивановича Андрианова, корней не имелось.
Ни конусообразных, ни еще каких-то – или были когда-то, да рассосались бесследно, что теперь уже не имело значения.
Как не имело теперь значения ничего вообще.
Пчела смолкла; то ли на что-то села, то ли улетела за дом.
Андрианов налил 3-ю рюмку.
Коньяк пах уже не так мерзко.
Точнее, не пах совсем. Обоняние обладало замечательным свойством: через некоторое отключало любой запах, даже самый неприятный.
Иначе, будучи трезвым, он задохнулся бы от смрада соседских нужников, выстроенных слева и справа на межах и не промывавшихся с сотворения мира.
Эти соседи, городские внешне, остались деревенскими.
Деревня, косорылая, короткопалая и кривоногая российская деревня – сидящая на табуретках, поедающая