Две комнатки, отгороженные от главного помещения печкой поменьше и теми самыми своеобразными «ширмами», по сути – занавесками, развешенными на веревках, тянувшихся от гвоздей в потолке над печкой до гвоздей по краям помещения – две комнаты. Каждому по одной. На печке спал хозяин, добродушно отдавая гостям право насладиться кроватью. Хотя, помню – кто, я, или Борис? – в детстве выпрашивали печку, «печку, печку!», виделась нам – нам? – в этом некая романтика. Но причем тут я – конечно, Борис; не мог я витать в такой одухотворенности, или даже сентиментальности, или привязанности, любви…
Над моим непокрытым одеялом телом, в потолке, скрипели жуки-проволочники. Когда-то они меня раздражали, казались одной из самых противных составляющих деревенской жизни – сейчас самое противное предпочитало, пятясь от чего-то, здесь еще более неестественного – по-другому отобразиться в жизни.
Так чего там – одухотворенности, сентиментальности, привязанности, любви…
Ряд синонимов оборвал темный-темный сон; он и за день до поездки мне снился, и в день ее, перед последним рабочим – а, может, и всю жизнь до этого. И сейчас – понял: что где-то там, не в небе сна, но над сном, где до сих пор душами ворочают баланы и стихами ломают речь – над сном мелькнул просвет, не ослепительно яркий и не алый, не красный, а вовсе голубым сиянием каким-то, Полярного я не видел даже на картинках, – не интересно, – так что вполне мог бы осмелиться назвать это именно им – но почему-то не осмелился.
Там, за небом, чей цвет не определить, пробивалось новое небо.
И дальше него только – снова в сон. В сон да восвояси.
Пожал руку Макару Васильичу; он, в свою очередь, сдавил мою, по старой привычке – ведь в рукопожатие надо и силы своей долю обнажить, и урок преподать, и сказать – «за тебя, друг, и в кулак вот эту силищу сожму, и кто обидит – пойдем отмудохаем!» – и почему-то казалось мне, что в момент рукопожатия всякий старик и в самом деле чувствует себя полным молодых лет, а потому и «отмудохаем» тут оказывалось как нельзя уместно; в подтверждение заискрился взгляд, ранее сокрытый туманами – вследствие бурных ночных осадков, или как там им суждено являться, мешая нам в бессмысленной борьбе с горизонтом?
Насчет горизонта: увидел я, только садясь в девятку деда. Вот уж распахнулась передняя дверь, все еще непривычно – и я, зачем-то оглянув местность, чуть ли не полный оборот притом совершив, отметил – совсем недалеко высилась церковь. Неужто эту же самую видел я из окна автобуса?
Она стояла метрах в пятистах, а то и больше, от дороги, левее нашей деревни; как только я не отметил ее ночью? Белый камень струился с маленьких синих крыш, куда, по крайней мере, пока что, стыдно было даже вороне приземляться. Тем более – стыдно вороне,