Я оглядывал выстроившийся вокруг мир. Человеку, родившемуся и, допустим, выросшему прямо здесь и сейчас, могло бы показаться, что весь мир состоит из сплошной многополосной дороги с постоянным, но болезненно медленным движением сотен тысяч ее участников, и нет людей, и только машины кругом, а когда вокруг человека, тем более – маленького, сплошь машины, он невольно может начать уподобляться им; не родителям же следовать, этим двум-одному-трем, родившим тебя в неуютном просторе задних сидений, тобой же весь салон запачкав! А эти, не так уж далеко раскинувшиеся виды каких-то там домишек, парков, храмов, церквей, и какой-то там площади с трупом, заколдованном никогда не ощутить земли, впрочем, не менее мертвым, чем множество людей вокруг его – это нарисовано, это картинка, это один большой рекламный стенд, это «рабочий стол» – фоном нам, бесчисленным ярлыкам бесконечной поездки, зомбированным: красный – зелёный – красный – зелёный – красный – зеленый… как какой-нибудь город в Гражданскую войну, – что-то вспомнилось из учебника, памятного именно тем, что на какой-то случайно открытой страничке, единственно же и прочитанной, мне мелькнула эта крупица истории, про годы семнадцатый-двадцать… второй? – переходя от Махно и к большевикам, и обратно, и опять обратно.
И – жаль, что я не отсчитывал, не засёк время – нас с Ильясом потеснили забравшиеся в салон слова; как это водится, раз уж пробка – то повод и поговорить.
– Тебе сколько лет, Гоша? – смерив юркнувшим взглядом, словно б где-то на лбу могло быть у меня это написано, спросил Ильяс, и как раз предстояло ему поддать газу – пробка совершила маленький и для человека, и для человечества шажок.
А слово «Гоша» и вовсе слишком мягко прозвучало; откуда тебе-то знать, человек-случайность моей жизни, что не Георгий я, а «Гоша», «Гошенька», или, в лучшем случае, «Гошан»!? Но хамство все равно не разрезало губ улыбкой или еще чем; захотелось, может, из-за опьянения скукотой пробки, – счастие еще, что не удушавшей, испарявшей посредством жары; ветер сегодня был удивительно спасителен, – отвечать на вопросы.
– Двадцать два.
– О! «иду – мощёный, двадцатидвухлетний!» – вспомнилось! – с некоей неожиданной искренностью, вновь бессмысленно, ввиду паузы движения на ближайшие минуты две-три, держа руль руками, почти воскликнул Ильяс, – Только вот… чьё, забыл – точно, что не Маяковский, но какой-то футурист. В школе проходили, еще в советские времена… прародитель панк-рока!
Вот и ностальгия окропила человека, непрошенными, да так и не попросившимися слезами. Я никогда этого не понимал; может, оттого, что мне самому – не по чему ностальгировать, все меня устраивало, и только неожиданные подвижки в сторону куска неприятного для меня прошлого могли навевать какие-то фрагменты былого, но слезу совсем не приязни детской пускал я по ним, да и вообще, давно уж