Иду по нему боком, раскинув руки, словно самоубийца по карнизу небоскреба. Скребу спиной цементную стену.
Тоннель заканчивается подсвеченной мутным светом стоянкой поездов. Огромное поле перечеркнуто десятками рельсов. Бетонные стены подпирают ржавые склады и бараки. Вдалеке темнеют гроты депо.
Жуткий лай раскалывает тишину – ко мне со всех ног рванула свора собак, так, что гравий летит во все стороны.
Бросаюсь к вагонам, грохаюсь на колени, лезу под состав. Псы роют лапами щебень, суют чернильные пасти под поезд, клацают слюнявыми челюстями.
Вылезаю у вагона-ресторана.
«Москва – Саратов».
Дергаю ручку.
Закрыто.
Крадусь на цыпочках, прислушиваюсь к темным окнам.
Ближе к баракам стоит облезлый голубой поезд, измалеванный размашистыми каракулями. Дверь последнего вагона открыта нараспашку, рычит храпом. Так сладко могут спать только абсолютно безнадежные люди.
Поднимаюсь, не дыша, по ступенькам, раздвигаю внутреннюю перегородку.
Воняет уксусом и рвотой.
Голова так кружится, что меня и самого вот-вот стошнит.
Валюсь на пустую лавку и в ту же секунду отрубаюсь.
17.
Это триумф! Я сейчас заплачу от счастья! Большой зал консерватории забит до отказа. Ложа сверкает бриллиантами. Тут и президент с супругой, и министр культуры, а вот и Монсеррат Кабалье собственной персоной. Возбужденная публика свешивается с балконов и метает в сцену цветы. Амфитеатр рукоплещет и топает так, что пол ходуном ходит.
– Мол–ча–нов! Мол–ча–нов! Мол–ча–нов!
А я еще даже не поднял руки.
Вторые скрипки переглядываются с альтами. Такой сенсационной премьеры на их памяти еще не было. Вспышки ослепляющими салютами щелкают в лицо и сбивают с ритма. Почему фан-зону и танцевальный партер не оцепили?
Поворачиваюсь к зрительному залу, кланяюсь на три стороны, ауфтакт, и вдруг флейта-пикколо исподтишка берет верхнее «до» и раздувает его в пронзительный свист, мерзкий и протяжный, как звук закипающего чайника.
Барабанные перепонки дребезжат, будто Инна Михайловна вставила свой инструмент мне прямо в правое ухо. Машу палочкой, приказываю ей замолчать, топаю, но ничего не помогает, эта умалишенная сейчас испортит мой праздник.
Она и не думает затыкаться, переходит с форте на фортиссимо, потом и вовсе на fff. Трясу ее за грудки, но старая дура умудряется одновременно брыкаться и дудеть в свою дудку.
– Милиция! Милиция! – вопит, вцепившись когтями мне в лицо.
– Какая к черту милиция?! – таскаю ее за волосы. – Это ты сейчас поедешь у меня в милицию!
Тяжелая рука – контрабас или литавры – ложится мне на плечо, пока я пытаюсь отжать у Инны Михайловны флейту.
– Мужчина! Просыпаемся!
Ресницы плавит яркий свет – световик шибает прожектором прямо в глаз.
– Але-мале? – амбал в форме светит мне в лицо огромным фонарем.
–В последнем вагоне баба холодная,– басит грубый голос издалека. – Сгоняй их всех