Перебредя через арык и оказавшись на своей поляне, где мирно паслись их гуси, она упала лицом в траву и разрыдалась по-настоящему, потому что в ее одинокой и ранимой восьмилетней душе скопилось столько горечи, что внутри ей уже не хватало места.
Услышав прямо над ухом необычайно миролюбивое гоготание своих гусей, она приподняла голову и, несмотря на переполнявшую ее горечь, удивилась: вся стая, словно по-настоящему сопереживая, явно, разделяла боль Олькиных страданий…
Ничего подобного за ними она никогда раньше не замечала и, вообще, не помышляла о том, что ее гуси способны на такое… Стая взрослых гусей со своим совсем еще молодым потомством, медленно приближаясь, обступила Ольку и, кивая головами на вытянутых шеях, то и дело пригибая клювы к земле, утешающее гоготали, мол, не плачь, не плачь, Оль-га-га-га… Не стоит так убиваться… Ничего страшного ведь не произошло… И дальше все будет хорошо… Вот увидишь, га-га-га… Только не плачь, ага, ага?…
Потрясенная таким необычайным поведением гусей, Олька поднялась на колени, и её вдруг осенило, что гуси, как никто другой, понимают ее, выражают ей свое сочувствие, утешают, и будут так успокаивающе гоготать и смотреть ей прямо в глаза, пока не убедятся, что она окончательно успокоилась, перестала плакать и тревожиться. «Гуси-гуси… Унесите меня далеко-далеко отсюда… Потому, что… потому что меня здесь никто не любит… и даже мама…» – растрогавшись, бормотала она, едва сдерживая вновь подступающие рыдания. Но, испугавшись, что если она таки разревется и гуси, чего доброго, подумают, что они только зря старались ее успокоить, Олька, сделав над собой усилие, подавила возникшую к себе жалость и, еще всхлипывая, прошептала:
– Спасибо, гуси… Я вас… очень… очень люблю…
С наступлением сумерек на поляну прибежал Павлик, растревожил своим появлением уснувших гусей вместе с Олькой, и сказал, что его прислала мама, что она уже не злится на Ольку, и что краска, оказывается, высохла так быстро, что следов