Окраины Москвы погрузились в дрему, как и положено спальным районам.
Один человек не спал.
Маленький желтый огонек горел в огромном доме, теряющемся в снежной темноте. Одно окошко чьей-то комнатки светилось. За плотно закрытыми шторами кто-то не мог уснуть.
Черные кудрявые волосы спадали на лоб, мешали читать. То и дело однообразным, машинальным движением она заправляла их за ухо, но они спадали вновь. Черные брови были сосредоточенно, напряженно сдвинуты, на лбу залегла маленькая, тонкая морщинка. Удивительно нежное и открытое лицо, обыкновенно бледное и несколько прозрачное, теперь, освещаясь желтоватым теплым светом лампы, казалось удивительно живым, здоровым, словно освещено было южным солнцем, и даже щеки как будто тронул легкий румянец.
Кто-то мог бы заметить это, окажись он случайно в той комнате, и, заметив, остановиться, замереть, не поверить даже, – но никого больше не было в той комнате, кроме одного человека, и комната была совсем одинокой, тихой, пустой. Чьи-то фотографии висели на стенах, книги стояли на полках узкого стеллажа. И сидела на разобранной постели, укрыв ноги мягким одеялом, точно что облаком нежно-розового цвета, девочка.
Девушка двадцати лет.
И её лицо было удивительно прекрасно в тот момент, хотя никто и не видел. И лицо было таким, каким описывают его на долгих страницах классических романов. И ресницы чернее ночи, густые и длинные, создавали тень на румянце щек, и губы, то и дело закусываемые, казались особенно алыми.
В одной руке девушка держала толстую распечатку, положив её на укрытые одеялом и сложенные по-турецки ноги. Вокруг на постели расположились, точно в ритуальном круге, и остальные спутники ночи бессонной и полной волнения: книга, толстая тетрадь, несколько белых листов, две ручки, один маркер, корректор и телефон.
Так выглядел человек снаружи, такой казалась его внешняя оболочка.
Но не то было внутри, не то было глубоко в самом этом человеке.
И то, что скрывалось там, если бы необъяснимым образом вырвалось вдруг наружу, если бы предстало в свете всё той же желтоватой небольшой лампы, наверняка в секунду сумело бы погасить её, затмить навсегда непроглядной тьмой.
Молоточками, маленькими колкими ударами всю её сущность истязало и мучило одно – неконтролируемое волнение, переходившее иногда даже в отчаяние, в ужас, и тогда слезы наворачивались у неё на глазах, и прекрасные длинные ресницы готовы были ещё потяжелеть и слипнуться, намокнув. Волнение подменило её. Оно стало единственным ощущением, оно не оставляло места более ни для чего. Оно, казалось, полностью вытеснило то, что ещё вчера называлось Ксенией, что умело и смеяться, и мечтать о чем-то.
Где-то далеко, за пределами комнаты, за маленьким окошком так же изнывал ветер, не успокаиваясь много часов.
Время шло, тянулось бесконечно, проносилось в секунду, не оставляло Ксении шанса