и ломается крик.
Ты-то при чём? Ты-то при чём?
Ты-то?..
Рот для чего-то открыт,
а голос охрип.
Тихо.
Нет… ничего… не надо бежать
за врачом.
После я всё объясню спокойно
и с толком.
Боль под ребром. Боль в позвонках.
Но ты-то при чём?
Это меня долбануло когда-то
осколком.
Вот и живу. Живу, покуда живой.
Вот и кричу – весь ветрами продут,
как ветрило.
Солнцем кричу, травой кричу,
синевой.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Почты не будет.
Писем я всех не прочёл.
Листьев не будет.
Снегов голубого отлива.
Ты не при чём.
Кто же при чём?
А никто ни при чём.
Всё понимаю.
И всё-таки несправедливо.
Купи соловьиху
– Плохо ему одному.
Папа, купи соловьиху.
Нужна соловьиха.
Слышишь, как в клетке тихо?
– Вижу, лихо ему.
Ни зёрен, ни солнца не хочет
серый комочек.
Разве дождёшься свиста,
победоносного зова?
Серое тельце мглисто,
тщедушно, круглоголово…
Песня забрана в прутья,
тиха, как вода в запруде.
Сколько ни сыпь зёрен,
не запоётся в горе.
Это совсем не от спеси.
Пробкой сидит в горле
пленная песня.
Разве взовьётся вихорь,
нам с тобой потакая?
– Папа, купи соловьиху.
– Купим, дружок, попугая.
Совсем я не был зол или жесток
Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен
действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату,
бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан,
я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,
но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьётся меж оконных стёкол.
Видно, я умру в своей постели
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
Потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною