Он старомодно сделал официальное предложение унылой девственнице тридцати трёх лет от роду (кого ж ещё смог бы обольстить стремительно обнищавший за последние годы преподаватель техникума, которому не так уж и далеко до пенсии?), с коей был знаком по ближайшему книжному магазину – и отказа не получил.
Когда, пряча глаза, он оповестил меня об этом событии, – я, ошарашенно промолчав минут пятнадцать кряду, затем не удержалась и процитировала сакраментальное: «Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять!..» – со всем благородно-сдержанным ехидством в голосе, на которое оказалась способна. В детстве, наткнувшись на эти и две последующие строки у Киплинга, я требовала у родителей разъяснений; уж не помню, какой именно лапши они мне тогда навешали – и вот теперь, стало быть, всплыло…
Отец совсем сник, но отступать было некуда, и покуда не съехали с тёткиной квартиры снимавшие после её смерти жильцы, на деньги которых мы в значительной мере и существовали, – пришлось какое-то время жить втроём в нашей двухкомнатной, ещё не забывшей прежнюю хозяйку. Я тогда, естественно, замкнулась в ледяном презрении; Алевтина тоже чувствовала себя прескверно, и они с отцом ходили как две побитые собаки… В довершение всего эта моя, с позволения сказать, мачеха, не нашла ничего лучшего, чем забеременеть – но тут уж я, наконец, спешно переехала, предоставив им счастливую возможность уединённо переживать свои тяжкие токсикозы.
Ну, а после, естественно, имела возможность с брезгливой жалостью наблюдать, как мой несчастный престарелый отец, полуживой от бессонной ночи, каждое утро тащится мимо моего дома на молочную кухню, затем в свой техникум, преподавать проклятым оболтусам историю и обществоведение, а вечером – домой, перестирывать горы пелёнок (даже памперсы, как раз входящие тогда в быт, были им не по карману). Всё это, вместе взятое, представлялось мне каким-то уж слишком нелепым извращением.
Свои обиды и выкрутасы, однако, пришлось задвинуть куда подальше года через два, когда у отца обнаружили рак – и прийти на помощь к Алевтине, разрывавшейся между тяжелобольным и ребёнком. Это нас примирило и сблизило, тем более что беды на неё тогда так и сыпались – ведь незадолго до того скоропостижно умерла единственная оставшаяся из родни бабка, воспитывавшая её с детства. Но держалась Алевтина, надо сказать, стоически, и даже сумела срочно продать их с бабкой комнату в коммуналке, так как денег требовалось много и сразу…
Ну, а после отцовских похорон вдруг обнаружилось, что ни у неё, ни у меня во всей Москве не осталось практически никого из близких, кроме друг дружки. Не считая, разумеется, маленького Пашки, что, как ни крути, сделал нас родственницами. Хотя мне до сих пор было как-то странно сознавать, что это плаксивое диатезное существо – мой единокровный и единственный брат…
Тогда