– Живность гуляю, – кивнул Бражник на пса.
– Тоже дело, – легкоатлет утёр гладко выбритое лицо. – Уф, как ты в такую жару в бороде ходишь?
– Привычка, – в разговорах Бражник был немногословен. Бережного он уважал, но приятелем с ним никогда не был. Оглядев чугунные ножки барьеров, Панас Михайлович утробным голосом посочувствовал. – А у вас – началось?
– И не говори! Всё, запарка обеспечена. Сегодня утром идёт группа один-один и вся лёгкая атлетика. Сплошь спартакиадники, – Бережной аккуратно опустил барьеры на землю.
«Спартакиадниками» называли тех, кто участвовал во Всесоюзной спартакиаде школьников – главном старте для юношей и девушек всей страны. Отбор туда был крайне жёсткий, попадали лучшие спортсмены, а потом эти же лучшие, соответственно, поступали в разные институты. Оттого внимание к абитуриентам такого уровня было повышенным повсеместно, а уж в физкультурных ВУЗах – и говорить нечего. Коротко повторив всё это безразличному на вид коллеге, Бережной утёрся в очередной раз. Несмотря на утро, солнце, при полном безветрии, уже припекало. Бражнику ни номер группы, ни определение «спартакиадники» особого беспокойства не добавляли. По опыту Панас Михайлович знал, что и без его молитв самых сильных и «нужных» абитуриентов из общего потока поступающих определят по осени именно в группу под номером 1—1, по показателям которой будет потом ориентироваться весь первый курс. Но лично для него, как преподавателя, такая кодировка ничего не меняла. Ко всем студентам Бражник относился одинаково требовательно. Так что хоть спартакиадники, хоть олимпиадники, главное для него было, что от участия в приёмной комиссии он освобождён. Потому и вид у Панаса Михайловича был такой, какой бывает у человека к делу непричастному и совсем в нём незаинтересованному.
– А чего ты, Рудольф, сам тяжести поднимаешь? Глупо это. Молодёжь заставь, – толстяк натянул поводок собаки, недовольной остановкой.
– Да ла-адно, заставь… Видел бы ты их; ходят поступью римских воинов в доспехах, – вынул Бережной одну из своих любимых присказок с разным вариантом интерпретаций. Сейчас она определяла зазнайство и лень. – Им и так ещё номера пришивать, – он приподнял кисть руки, под мышкой которой держал пакет. – Вчера весь вечер рисовали, ночь сушили, так что…
– А-а-а, – Бражник особенно обрадовался тому, что его никто не отвлекает во время заслуженных каникул такой ерундой, как вступительные экзамены. – Так ты им булавки выдай. Пусть приколют, чтобы не пришивать, – широкие губы Панаса Михайловича изобразили подобие улыбки.
Рудольф Александрович от такого предложения даже принялся мять пакет в руках:
– О, а это идея! Точно! Как мы сами не догадались? – Лицо Бражника выразило снисхождение. Бережной почесал щёку и посмотрел теперь испытующе, – но, только, где же я столько булавок