И я ничего не могу изменить теперь.
Так что толку терзать его и себя сомнениями и страхами?
Я прижимаюсь к нему в нашей общей отныне постели и слышу, что дыхание его изменилось. Он просыпается и, еще в полудреме, его руки обнимают меня чуть крепче. Он целует меня в плечо, и я кожей чувствую его улыбку.
Он счастлив, и я счастлива. И мы будем жить с ним вместе, день ото дня, не думая о плохом.
Я оборачиваюсь к нему и в сером свете раннего летнего утра смотрю в его серые глаза. И он целует меня.
Смысл жизни иногда заключается в самых простых вещах.
3
Средь шумного бала, случайно, люблю я, усталый, прилечь.
Простите мой французский, у меня сейчас не очень хорошо с изложением мыслей – многовато шампанского. И какого черта я его столько выпил? Потому что чувствовал себя неловко, видимо. Собственно, это я и пытаюсь сформулировать, и в переводе с французского на нижегородский я имею в виду в общем совсем простую мысль. А именно: мне неуютно на парадных сборищах, я чувствую себя дураком и никогда не знаю, что сказать. В результате, когда в разговоре с очередным ужасно культурным собеседником возникает пауза, я хмыкаю, и крякаю, и осушаю бокал, за который все это время судорожно, как за соломинку, хватался. И мне, конечно, приходится брать следующий.
И бокалов оказывается слишком много.
Везет мне, что я арт-директор – человек типа по определению творческий, непредсказуемый и почти официально чуток «не в себе». Для творческой личности забиться в угол с корытцем выпивки и молчать, с непроницаемым выражением обводя взором зал, вроде как в порядке вещей.
Вот этим я, собственно, нынче и занят – стою, обвожу, и в бокале моем не переводится жидкость с пузырьками. Один из официантов взял надо мной шефство – каждые примерно десять минут он будто бы невзначай проплывает мимо меня и «освежает», как он в манере трактирного подавальщика это называет, мой Moët & Chandon. Последние три раза он уже даже не спрашивает, хочу ли я этого, – он просто ловит мой вроде как непроницаемый взгляд и подходит с бутылкой.
Господа присяжные, я взываю к вашему сочувствию и молю о снисхождении! У меня есть смягчающие обстоятельства. За годы верной службы миру глянца я, кажется, еще никогда не был в таком странном месте – и в таком странном обществе.
Место действия, которое меня так ошеломило – парадный зал в неприметном с виду здании, соединяющем основной корпус Большого театра, тот, что на реставрации, с новым, тем, где в зале на потолке росписи кисти Зураба Церетели (и очень даже неплохие, между прочим). Здание это многоэтажное и светло-зеленое в белую горизонтальную полоску и выглядит снаружи обычным доходным домом конца XIX века. На деле же оно принадлежит театру. Не знаю (и знать не хочу), что у него на верхних этажах, но на первом, как я сегодня выяснил, имеется