О, еврейская память – память несчастий, обид и скорбей – несколькими годами позже, на Кавказе, куда папа сбежал из-за Голубова, нет, пожалуй, не только из-за Голубова, было еще какое-то письмо, будто папа протаскивал своих, с Украины, и неправильно толковал классовую борьбу в деревне, преувеличивал перегибы, раскопал в архивах что-то не то, о чем не положено было писать и говорить, словом, кто-то свой написал, приближенный, папа даже знал, кто, с санкции недовольного папой все того же Голубова – да, так вот, на Кавказе, папа, бывало, часами сидел с Гольдманом. Гольдман тоже был немаленький человек, глава всей краевой торговли – сидели два высокопоставленных еврея с Украины и вспоминали: Гольдман – семью, убитую в Холокост в Львовском гетто, и погромы, что начались еще прежде, чем пришли немцы, сам он только чудом спасся тогда, пересидел у знакомых украинцев и вовремя успел уйти, а папа – родственников, незадолго до Первой мировой войны уехавших в далекую Америку. И оба вспоминали соседей, отправившихся в поисках счастья в начале века в Аргентину и Мексику. Гольдман был моложе папы, но и он застал эмиграцию: Львов был под Польшей до самого начала Второй мировой. И еще запомнил Лёня: Гольдман сильно переживал, что местные, совсем не юдофилы, однако хотели взять в Крайисполком какого-то толкового еврея, кандидата наук, но в ЦК им отказали.
С сороковых-пятидесятых на всю оставшуюся жизнь в душе у папы оставались – Лёня не смог бы определить точно – то ли страх, то ли горечь. Не за себя только, но и за детей. И нелюбовь к ним. Непроходящая обида.
Папа многое предвидел, но никогда, – что рухнет однажды железный занавес. Он даже не мечтал уехать в Израиль. Родина предков казалась недосягаема. Дальше, чем космос, куда евреев тоже не пускали, в другом мире…
От своего страха или горечи, от разочарований и дум, папа, возможно, и умер так рано, в шестьдесят. Впрочем, папа и позже, уже в шестидесятые, успел нахлебаться неприятностей.
Многие папе завидовали: заведующий кафедрой самой главной из наук, а он страдал, ему было тошно. Григорий Маркович (Герш Менделевич по паспорту) Клейнман оставался одним из немногих евреев при власти – членом бюро горкома, жрецом этой их партии, давно антисемитской, и х идолопоклонской религии, служил у них придворным евреем123, видел и х власть вблизи, насквозь, их лживую, без принципов, малообразованную номенклатуру. Наблюдал процесс и х вырождения. Папа называл их «болтунами». Особенно многоречивого дилетанта Никиту, недалекого, хитрого, несдержанного мужика, «этого простолюдина на троне», как однажды сказал, не сдержавшись. Но ведь и сам он был «болтун». Это только кажется, будто поменять кожу легко, что не стоит большого труда притвориться. Но притворяться много лет, молчать, терпеть, все