– Я подъеду к вам часа через два (Валя жила отдельно от бабушки). И прекратила разговор.
Я медленно присела на подвернувшийся стул. Понимала, что похороны – дело святое, не помочь – нельзя. Но в доме такой суммы не было. Прошли те времена, когда в подобных случаях деньгами помогали соседи. Но из прежних жильцов уж никого и не осталось. А новые – даже не здороваются. Все теперь друг другу чужие. Не соседи, а «рядом проживающие».
Придется ждать открытия Сбербанка.
Раздавленная неприятным известием, бессильно погрузилась в кресло. Меня потрясывало. Знала, что соседка обречена, и все равно известие о ее кончине было для меня неожиданным. Невольно нахлынули мысли о скоротечности и собственной жизни.
Долго сидела в кресле, уставившись перед собой. Душу наполняла опустошенность. Из другой комнаты, вышел, позевывая, заспанный сын, тоже разбуженный ранним звонком.
– Что случилось?
Я отмахнулась, – Иди, досыпай, еще рано совсем.
* * *
Нине Ивановне, моей соседке, было семьдесят пять. Но на бабушку она не походила. Работу оставила не так давно. И пенсионеркой была очень активной.
Худая, коротко стриженая – всегда очень живая и подвижная. Платья носила приталенные, предпочитала яркие тона. Походка упругая, быстрая. Хоть и маленький, но каблучок, придавал ей особый шарм. Возраст выдавала только кожа, сухая, в мелких морщинах. Серое лицо, без намека на краску, походило на печеное яблоко. Неопределенного цвета глаза казались маленькими из-за нависающих, слегка отечных век.
Про таких говорят: сзади пионерка, спереди – пенсионерка.
Только взгляд ее – ясный, пронзительный, и чуть надменный – не был взглядом пенсионерки. Это был взгляд уверенной в себе женщины, горделивой, не нуждающейся ни в чьей поддержке и помощи, твердо шагающей по жизни.
При встречах на улице или в подъезде в разговоры вступала неохотно, чаще ограничивалось короткими фразами – «здравствуйте – до свидания». Горделивостью и определенной формальностью в общении, она, казалось, говорила: «Я занята. У меня все отлично, и я ни в ком не нуждаюсь».
Несмотря на долгие годы соседства, мы с ней почти не общались. Она жила своей жизнью и не слишком допускала в свой мир посторонних.
Изменилась Нина лишь год назад после смерти дочери, Марины. Что-то сломалось в ней. Одиночество мучило ее. Она потянулась ко мне.
– Не могу прийти в себя, – едва переступив порог, начинала жаловаться, не скрывая слез. Проходила в кухню, где я занималась готовкой, и там жалась в угол, нервно теребя поясок старенького халата. Виновато повторяла: – Мешать не буду.
То и дело вздыхая, винила себя: – Дочка как чувствовала, что операцию не выдержит. Не надо было мне настаивать на операции. Опухоль-то вырезали, а умерла от осложнения, от тромбоза.
Нина плакала, вытирая набухшие красные веки марлевым комочком.
– Пожила бы