А в доме Одинцовых, как ни странно, перемирие. Вот уже две недели Матвей живёт с нами, расстилая матрац на кухне. Из-за выбранного им места для лежбища каждое утро начинается с ленивых, но озлобленных словесных перепалок – это Нина Петровна встаёт раньше остальных. От криков просыпается и Кирилл, и тогда они вместе с братом сбегают из дома – только Тебе известно, куда. Впрочем, ссоры их с Ниной Петровной стали столь будничны, словно ритуал, без которого день не начнётся и солнце не сядет на востоке, что обитатели квартиры не принимают их близко к сердцу.
Рядом со мной сидит Нина Петровна, уставившись в маленький телевизор: смотрит одно из тех шоу, где чужие проблемы в гротескном свете выносятся на потеху зрителю. По ту сторону экрана мать-алкоголичка, лишённая родительских прав над тремя малолетними детьми, рассказывает свою историю. Нина Петровна охает иногда и прикрывает рот ладонью, если там, в зале, начинают шуметь или если героиня плачет, а когда передача заканчивается, выключает телевизор и поворачивается ко мне. Она невидящим взглядом глядит перед собой, словно готовится сказать о чём-то, поджимает сухие губы, хмурится. И её мимика, короткие движения рук и головы заставляют меня напрячься.
– Как же ж теперь тем деткам без матери, – вздыхает она, – ты, Данила, тоже без матери у меня. Бабка да сестра – не то это вовсе. Ты и материнской любви не знаешь, обижаешься на мою Марину, может. А я-то знаю, что она всё равно тебя любит. Сказать, почём знаю?
Я гляжу на старуху неотрывно и с ужасом понимаю, что происходит. И в какой роли я выступаю сейчас? Священника? Или молчаливой домашней скотины, с которой можно поделится тревогами без страха осуждения? В любом случае, к исповеди я не готов – я вовсе не то невинное безгрешное дитя, каким она меня видит! Напротив, она в моих глазах – ребёнок. Я сам нуждаюсь в исповеди! А выслушивать чужую слезливую историю всегда так страшно – каждый раз боюсь, что не испытаю сочувствия. Теперь вот – особенно. Но Нина Петровна меня, конечно же, не слышит. Она глядит так, словно ждёт ответа. Я же не знаю, что предпочесть: сохранить молчание или же снова пустить вход единственную свою защиту – слёзы, но вместо этого мысленно произношу:
Я не нуждаюсь в её любви. Все мы здесь чужие друг другу.
– Все мы здесь живём так, будто чужие друг другу, – повторяет она тихо, – но Марину я знаю всю её жизнь. Веришь ли, она раньше совсем другая была. А сейчас, прости Господи, как не живая. Помню, как они с Кириллом только встретились: оба молодые, надеялись на что-то. Яной она до свадьбы ещё забеременела, так этот гад ей такого наобещал: буду, говорит,