Target. Андрей Верин

не хотелось. Дочиу решил узнать, что с поездом. Отбросил искорку окурка в снег и зашагал ковровою дорожкой, что красной нитью прошивала поезд, в сторону локомотива. Прошел купейные, СВ, протиснулся узким нутром плацкарты, полосатой от матрасов, колючей шерстяными одеялами, мимо голов и пяток спящих. И обнаружил за очередной тамбурной дверью вагон-ресторан. Тот полнился людьми. Кухня и бар были закрыты по ночному времени, но полуночники тянулись со своим съестным и горячительным – курить, строить догадки, отчего стоим. Кто-то окликнул Валика, и, оглянувшись, Дочиу увидел своего соседа по купе. Румяный бородач, его недреманный попутчик, привстав из-за стола, махал рукой зазывно. Хотя одет был бородач в толстовку и трико, а кепки вовсе не имел, изрядно походил на ряженого Ленина, каких Валик встречал на Красной площади в избытке. Попутчик был навязчив, говорлив, и, присмотревшись к нему накануне, когда только обустроились в купе, Валик решил: этот и черта вынет из земли. Даже фамилию толстяк имел с сернистым преисподневым душком – Шай-Таньский.

      Обыкновенно на людях Валик предпочитал молчать, быть кантовской вещью в себе – себе на уме человеком. Недаром говорили у него на родине: будь, как журавль, бдителен, журавль держит в клюве камень, чтоб неосторожным звуком не привлечь врага. И Дочиу в кампаниях лишь улыбался: мол, знавали мы и не таких говорунов; а на щеке его шрам от клыка собаки, в детстве клацнувшей зубами подле самого лица, терялся оспиной среди мимических морщин.

      Дочиу сел к Шай-Таньскому, тот просиял и водрузил на стол серебряный куль курицы в фольге, хрестоматийный, как колесный перестук. Зашелестел оберткой.

      – Однако, видит Бог, не врут приметы. Давеча, Валентин, я на перроне, аккурат у нашего локомотива, видел человека с фотоаппаратом. Скверная примета! – сказал толстяк, живо разделывая тушку.

      Дочиу парировал:

      – Фотографировать локомотивы – верная примета быть в участке. Вокзал – объект военный, как-никак.

      Шай-Таньский пропустил мимо ушей рациональный довод.

      Дверь отворилась снова, и в вагон вошел второй попутчик Валентина – мрачный молдованин-дед Ион Палади, от которого только и слышал Дочиу, что всех мужчин в его роду зовут Ионами в честь колдуна старой Москвы. Колдун тот проклял некогда Царицыно, посыпав солью земли близ дворца, так что веками ни одно строение там долго не держалось. Ион божился: до сих пор в лунную ночь можно увидеть, как блестят в траве вокруг царицынских прудов кристаллы соли. Палади говорил большею частью на румынском, матерком, пересыпая брань отчизны русскими приблудными словами. Но оба языка звучали у него с таким акцентом, что хотелось переводчика.

      – Мэй! – салютовал Ион кургузой лапой, грузно опустился на сидение к бородачу и вытащил чекушку из-за пазухи.

      – Что ж, господа, как Бродский завещал: «…В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад», –