Три шага к себе…. Александр Давыдов

новое ядрышко. Но не ошметок ли это ее прежней сути? Кто скажет – процесс ведь скрыт от глаз. В том домике со сфинксами на пороге, сгущенье Идеи было еще многократно плотнее, чем где бы то ни было. Здесь все было Идеей, вплоть до мусора на полу, все было значительно, а наименее значительны мы, перелагавшие Идею с боку на бок. Боков у нее оказалось, что граней алмаза, – какой мы избрали уже не припомню. Важнее то, что мы все мучительно пытались преодолеть ее застылость, отыскать в ней хоть что-нибудь мягко-незавершенное, – но та оказалась жестка. Тогда мы принялись дробить ее на куски, рушить ее скорлупу, чтобы добраться до внутренней мякоти, но каждый кусок вновь замыкался в оболочку, – его поверхность на глазах роговела, и окаменевшие глыбы Идеи высекали друг об друга искры. А я-то знал, что значит искра в этом пороховом погребе.

      Так добросовестно мы раздробили Идею, что кусков на всех бы хватило. Каждый из нас мог бы в кармане унести по собственной частице. Может, кто-то из нас, отчаявшихся, так и поступил, но не я. Они ведь, эти ублюдки значимости, признавали деление. А для меня, ноля, оно всегда бессмысленно. Они-то считали, что деление можно исправить умножением, разбитое – аккуратно сложить. А для меня ведь и умножение лишено смысла. Я-то уж лучше всех знал, что составленное, и даже крепчайше склеенное, только подобно бывшему, а не оно само, – облик, но не порыв. Разрубленное способно разве что к движению обрывочному и неосмысленному, ничем не связанному с потребностью целого, как бьется в конвульсиях, разрубленный лопатой червяк. Но попробуй его склеить, как и этот намек на жизнь пропадет.

      Как в ноле расплодились ложные пророки, которые в своих широких карманах сберегли труху прежних идей. Притом, – ни единой крупинки истины, – ведь даже острейший взгляд не пронзит нулевых пространств, не достигнет после-ноля. Кажется, что не только оттаяли все слова, замороженные значимостью, но они еще многократно умножились. Не ложные ли пророки расплодили в ноле бессмысленно извивающиеся червяные обрубки, которые вообразили себя змеями. И даже шипят, но не укусят.

      Окунаясь в этот бродильный чан, я дрожал от страха, но боящийся всего ничего не боится. В ноле все дрожат от страха, как дети, заблудившиеся в запутаннейшем из лабиринтов. Ведь пространство распялилось, – любой путь стал бесконечным, край эпохи из сердцевины ноля не виден. К тому же, из-за переизбытка отовсюду нахлынувшей мысли – прошлой, настоящей, зарождающейся, просто случайной, все пути так перепутываются, что концов уже не отыщешь. Остается только лишь один прямой путь – путь предшествующей Идеи, – да и он обманный, зеркальный, ведущий вспять. Его якобы прямизна – зеркальное отражение его бывшей прямизны в значимости. То, что видится впереди – уже пройденное. Конец предыдущей эпохи видится началом будущей. Ноль трудно пересечь напрямик, зато его можно прошагать прямиком, – то есть, никуда не сворачивая. Поскольку все нулевые пути почти одинаково ложны, удобнее всего шагать прямой дорогой бывшей Идеи, которую я избрал, ступив