– Ты что ребенка веником? – возмутился Конрад.
– Так ведь ремнем нельзя… – растерянно отозвался Штирлих.
– Вообще никак нельзя! Непедагогично.
– Ой, а что педагогично-то? – заголосила Альхина. – Развели педагогов с педагогикой…
– Нельзя. Дети – цветы жизни, – процитировал древнее изречение Конрад.
– Если дети – цветы жизни, то у нас тут целая клумба, – Штирлих, как показалось Конраду, не без неудовольствия обвел взглядом своих многочисленных отпрысков. – Воспитание ребенка – это все-таки в большей степени дрессировка: «Это не есть! Сюда не лезть! Об этом не думать!» Но следует признать: человек дрессируется хуже зверя. Причиной чему, скорее всего, интеллект. Ведь ребенок осознает, что управлять им не должны, что он – личность, пусть пока и не слишком самостоятельная. На, Рарих, леденец и беги на улицу к ребятам.
Вслед за Рарихом, схватив по бесформенному самодельному леденцу, на улицу высыпали и остальные малыши.
– Все-таки я не понимаю, Конрад, – обиженным тоном заметил Штирлих. – Порка делает из шпаны джентльменов. Сюсюканье же растит быдло. Нам нужно быдло?
– Нам нужны добрые сыновья Земли. А самые добрые среди нас – дети.
– Я бы не стал делать столь далеко идущие выводы о детской доброте. Да, ребенок пожалеет и притащит домой слабого, беспомощного щенка, но тот же ребенок запросто будет мучить и доводить до слез слабого, беспомощного одноклассника.
– Черт кудлатый! Переспорил же меня! – восторженно воскликнул Конрад.
– Да, кудлы у него – ого-го! – Альхина любовно затеребила Штирлиховы кудри, устилавшие его голову россыпью упругих пучков выгоревшей до бесцветности травы.
– И вообще, что есть добрый человек? – под нежной рукой супруги Штирлих замурчал. – Можно ли, к примеру, утверждать, что тот-то и тот-то – добрый человек только потому, что он не делал зла лично тебе?
– Интересный вопрос… – задумался Конрад.
– И я надеюсь на интересный ответ…
Но Конрад был настроен на то, чтобы оставить оппонента с носом, пусть и ценой собственного поражения.
– Вот сам себе интересный ответ и рисуй, – заявил он, награждая себя самодовольной ухмылкой.
Конрад покончил с бутербродом и ухватился за ручку стоявшей перед ним кружки с молоком. Кружка осталась стоять на поверхности стола, словно приклеенная. Конрад дернул ее. Кружка вновь не повиновалась. Навалившись на строптивицу всем своим весом, Конрад резким крутящим движением вывернул ручку. Та с хрустом отломилась. Из опрокинутой кружки на стол, словно истосковавшиеся по свободе узники – из тюрьмы, хлынуло молоко.
– Да что ж у вас все на сладком чае-то приклеено? – воскликнул Конрад в сердцах, падая обратно на табурет.
– Землетрясения,