по мнению Фрэнсиса, не может быть достаточно умён для того, чтобы не кичиться каждой своей монетой, или монеткой, как выразился бы сам Фрэнсис – он ещё называет это shit-cent. И нет пределов тому, чтобы подобный нигер не сказал где-то в обществе о том, сколько этот самый нигер заработал и какими путями этому самому нигеру пришлось прямо-таки рвать жопу, чтобы эти богатства явились для него и всех, кому он обеспечил хорошую жизнь. А что насчёт апофеозо-конца, по Бенедикту, всякого бывшего бедного жида? А то, что всякий жид – даже не прийдя к богатству – — уже кичиться тем, что он является живым жидом; но если ещё при этом он, этот жид, станет ужасно-богатым, то просто-напросто, по мнению опять же Бенедикта, утратит себя и свою реальную сущность: то есть будет показывать собой уже другого человека, которому он никогда не сможет истинно принадлежать – — а по Бенедикту даже –
Истинно. Бенедикт почти прямо считает, что всякий богатый жид создан Богом для того, чтобы не просто опровергнуть своё жидовство этими малыми богатствами, как выражается обо всяких и любых богатствах жидов Бенедикт – — но когда становится богатым – теряет себя и перестаёт быть жидом для себя, ассимилируя с другой нацией, которая, по сути, дала ему эти деньги – этот жид называет себя уже не жидом, а немцем, или американцем, англичанином, и прочими титулами-наций. Бенедикт считает, что любому жиду совсем не идёт уж-таки богатство, а вот нищенство – это красивая одежда для любого жида и жидовства в целом. Поэтому Бенедикт всеми силами пытается понять, является ли Давид жидом, или всё-таки Давид – какой-то обычный мусульманский выродок, которого ставят выше, чем он есть, сравнивая с достаточно даже ценной нацией жида: и всякого мусульманина надо считать уродом даже в сравнении с жидом, опять же по мнению Бенедикта. – – Они с Давидом заодно? – надавил на последнее перед вдохом Бенедикт. Надежда ли выражается в голосе его, или страх того, что всё никак пока не складывается – и
пока это длится достаточно долго, что изрядно нервирует. Быть может, если Фрэнк и Давид вместе, то есть шанс ещё быстрей расправиться с ними обоими или по отдельности. Но страх может здесь возникнуть от того, что это единство может быть сильным, а значит сломить союз Бенедикта и его людей, которых он собой и своими речами представляет. – Или Фрэнк хочет навредить ему? Быть может, и Давид хочет навредить Фрэнку?.. – – и в этих обоих вопросах от Бенедикта слышится сильнейшая надежда и жадная ясность того, что можно ещё сделать, чтобы быстрей, либо вообще избавиться от этих всяких Фрэнков и Давидов, жиды они, или мусульмане – это не слишком-то и заботит Бенедикта, потому что он встревожен самой личностью Давида, а не его нацией или религией. Конечно, сам Давид не скажет, что он вовлечён именно в религию – Давид называет это верой – — однако Бенедикт не называет это верой – он, Бенедикт, ясно это видит религией! Честно говоря, Бенедикт даже называет
