Я напомнил ему, что он ведь знал наверняка, что это дело – закрытие лукинской мельницы – могло стать подсудным.
– А что мне оставалось делать? Доходу нет, платить людям, что у меня там работали, нечем. Так что одной тогда мельницей хоробровской и управлялся. Я же ведь дело-то мое не закрыл: также молол зерно, также ко мне туда народ со всей округи ехал, – и, пристукнув рукой по столу, в очередной раз брякнувшему вечно стоявшей здесь посудой, всё-таки опять прокричал, – не был я тогда врагом государству! А оно меня всё время пыталось за горло взять, – и он сомкнул пальцы искалеченной руки на своём горле, – и куда же мне было деваться?
Переубеждать старика в том, что его попытки уйти в те непростые времена от уплаты государству этого сбора были, мягко сказать, наивны и не могли оцениваться властью иначе, как «злостные». Мне было также понятно, что Ефим Васильевич ни в молодости, ни в поздние годы – будучи ли на свободе или в лагерях – не был ангелом. Предпринимательство или, как его сейчас называют, «бизнес», по своей сути не может быть открытым или, во всяком случае, кристально честным. И, по-моему, как раз в вопросах неуплаты налогов или уклонения от каких-либо других сборов и поборов в пользу государства эта червоточина чаще всего проявлялась тогда и проявляется по сей день. Молодой предприниматель в мукомольном «бизнесе» того смутного времени вряд ли мог быть исключением. Разве это не так? Было ясно, что именно поэтому ему такое обвинение и было предъявлено – и, видимо, не безосновательно, – став причиной его первого ареста и последующего судебного осуждения пока ещё по уголовной статье.
В общем, с этого всё и началось. Причём заведённому уголовному делу явно придавался ещё и какой-то политический характер – перед следователями и судьями предстал не просто нарушитель закона, но к тому же ещё и злостный саботажник, отказывающийся кормить городских и сельских пролетариев. Не знаю точно почему, но может быть именно по этим причинам власти, вместо того, чтобы порешить всё на месте, не поленились привезти его в Москву и поместили там в следственный изолятор Бутырской тюрьмы, где долго и нудно разбирались с этим букетом «преступлений» молодого мельника, а потом был суд. Получив свои шесть лет за «злостность», Ефим Шишкин сначала попал в Лефортовскую тюрьму, которая тогда ненадолго была превращена в исправительно-трудовую колонию, пробыл там года полтора, а затем его перевели для дальнейшего отбывания наказания в Дмитровский исправительно-трудовой лагерь, созданный к этому времени специально для строительства канала Москва-Волга. В каком-то смысле Ефиму «повезло» – не так далеко были его родные места: по прямой менее ста километров будет.
Мысль о том, что, вот, в нескольких днях пешего