– Но Цимих не такой. Он всегда мня слушает.
– Аван Лешер вам и не родитель, – хитро сощурившись сказала Сольшия. – Кстати странно, куда это он пропал с вашим дядей… Я его вообще со вчерашнего дня не видела, как он в Министерство ушёл после похорон. Там-то он, понятное дело, до ночи сидит и уходит последним, но всегда ночует у себя. Может, в город уехали, выпивают?
Энтара нахмурилась, протискивая руки в рукава плаща:
– Почему обязательно выпивают, Сольшия?
– Духи незримые! Только не говорите, что аван Лешер не рассказывал вам, как он пил с вашим отцом!..
– Рассказывал, конечно… Но брат Волф из Совета, ему не положено.
– А кто тут за ним следит? Он для того и улетел, чтоб нормально по брату погоревать, а не «как положено». Это только говорят, что они все свои прошлые связи рвут, только вот человеческого из них не вытравишь, как не пытайся, приходят туда уже взрослые люди, которым сложно забыть старые привычки и разорвать многолетние связи.
– Ох, сложно, наверное, в Совете… – протянула Фавия.
– Сложно, да только власть там такая, что даже королям не снилась, они ведь по статусу выше королей! Чуть кто начнёт народ угнетать или власть узурпировать – они тут как тут, приструнят любого, а то ещё и казнят.
– Давай не будем о казнях, Сольшия, умоляю! – взмолилась Фавия. – Ты же знаешь, какая я чувствительная. Я нашу дорогую диону Энтару каждый раз боюсь по Дороге Скорби отправлять, а то простудится и заболеет, как в прошлый раз, будет лежать в Лазарете, а нам с тобой – только скучать по ней останется! Отдадут на время опять какой-нибудь капризной аристократке, у которой тон платья не совпадает с тоном маникюра…
Сольшия с Энтарой похихикали.
– Всё будет хорошо, Фавия, – принцесса обняла свою служанку. – И заболела я вовсе не от простуды… Это было нервное, но уже всё хорошо, я никуда от вас не денусь, разве что до вечера побуду в Некрополе. Сольшия, отвезёшь меня туда?
– Конечно. Идёмте, Ваше Высочество. Я не аван Лешер, с ветерком прокатить не смогу, не осмелела ещё, но до пункта назначения довезу без всяких проблем.
***
Ранним утром Волф вышел через распахнутые двери веранды летнего домика прямиком на пристань, босой, в лёгких штанах и одной рубашке, расстёгнутой на несколько верхних пуговиц. Потянулся. В ноздри просочилась ледяная свежесть ещё зимнего воздуха. Волф окинул взглядом озеро, покрытое тонкой, как паутинка, кромкой льда, что переливалась в лучах утреннего солнца, и чернильно-серые силуэты голых деревьев, застывших в безветренной тиши, неспеша созерцал тонкие грани веток, и сердцем ощущал их хрупкость и скованность от почти мертвенного зимнего сна, думал, что не все из них проснуться весной. Многие, но не все. Волфу нравилась зима, её чистый, прозрачный холод, её парадоксальность: она обнажает сущность вещей, а может их скрывать или менять до неузнаваемости; она тихая, в ней замолкает всё,