– Не нужно ничего говорить, – просипел Генри сквозь учащенное дыхание, и я повиновалась.
Спустя какое-то время мы лежали на полу в ванной комнате, и Генри наконец-то расслабился. Я чмокнула его в нос и поднялась.
– Я купила на ужин стейк, – похвасталась я, облачаясь в его рубашку.
Сохранившееся тепло его тела ощущалось как чистая нежность.
– М-м-м, – промычал Генри, лежа с закрытыми глазами.
– Я не могу оставить тебя здесь одного, валяющегося на полу.
– Вообще-то я бы принял ванну, – отозвался Генри, переворачиваясь на бок.
– Отлично, а я пока приготовлю ужин. Хочешь бокал вина?
– Да.
Я оставила Генри понежиться в ванне в компании с бокалом «Риохи», а сама принялась шинковать овощи, не обделив вином и себя. Единственная станция, свободная от помех, которую я отыскала на старом кухонном радиоприемнике «Робертс», транслировала какой-то фортепианный концерт – в ритме аллегро, но слух не напрягало. Постепенно кухня наполнялась паром и становилось все теплее. Масло, которое я разогревала на сковороде для приготовления стейка, вдруг вспыхнуло. От неожиданности я взвизгнула и тут же рассмеялась. Пришлось открыть окно. Ворвавшийся холодный ночной воздух принес своеобразный землистый запах, появляющийся после дождя. Этот запах называется петрикор, и я вспомнила, как разучивала это слово со своими подопечными детьми (Джем, что помладше, произносила его как «Пэт-трикол»[4]). Я высунулась из окна, опершись на мокрый подоконник, и ощутила, как петрикор ускользает от меня, в то время как я пыталась удержать его глубокими вздохами. Окна кухни выходили на север, и я устремила свой взор поверх крыш в том направлении, где находилось мое жилье, представляя, как в раковине по-прежнему стоят невымытые фужеры, а на полу валяются клубком мои колготки. Как бы мне никогда туда не возвращаться?
– Как вкусно пахнет, – подал голос Генри.
Вскоре он появился в халате с персидскими узорами из «огурцов» и, подойдя сзади, уткнулся лицом мне в шею.
– Я закрою, а то здесь холодно, – сказал он и опустил створку окна.
Ели мы молча, погрузившись в процесс нарезания и пережевывания пищи. На фоне скрежета и бряцанья столовых приборов о фарфор мне ужасно резали слух звуки моего собственного жевания. Закончив, Генри встал и отнес свою тарелку в раковину и так и остался стоять ко мне спиной. Вино кончилось.
– Как дома? – спросила я.
Он молчал, лишь голова поникла. Затем плечи стали еле заметно подергиваться. Он смеялся. Наконец, потерев лоб рукой, он со стоном выдохнул и ответил:
– Да хреново, как еще.
– Сочувствую, – промямлила я, таращась на его затылок. – А что конкретно?
Генри снова взял паузу и принялся мыть тарелку. Я машинально начала ковырять кутикулу большого пальца на руке.
– Ненавижу, когда родители собираются в одном доме, – снова заговорил Генри. –