Побежал к шлагбауму, а там реально горит, искрит, трещит большой костер. Маленькие фигурки подбрасывали в него сучья. Я узнал наших детишек. Мой джип был метрах в тридцати, и я успокоился.
– Что делаете?
Одетые в разноцветные куртки, Таня, Альфия и Захар продолжали трудиться и не услышали вопроса. Или проигнорировали. Толик не работал. Просто стоял в расстегнутой куртке возле костра, закрыв глаза, и легонько улыбался. Признаться, от этой улыбки меня мороз продрал по коже, хотя от костра тянуло жаром. Отблески огня играли на его лице, и я увидел кровоподтек на подбородке.
Я подошел к Толику.
– Что стряслось? Это откуда? Кто тебя ударил? Или ты упал?
Толик внезапно открыл глаза – черные зрачки во всю радужку. Сказал:
– Она уже близко, наша новая Матерь. Чуешь?
Я отшатнулся, посмотрел вдаль, в синеющую даль. Там тянулась невидимая трасса, за ней простиралась холодная равнина. Я никого и ничего не видел, но чуял. Ощущение было такое же, как тогда в машине. Я чувствовал приближение существа женского пола, вроде бы доброе… Или нет?
Пронзило сильное желание прыгнуть в тачку и погнать прочь отсюда.
– Это что такое? – раздалось сзади. – Как это понимать?
В круг света вышел Степан – взлохмаченный, злой, пальто нараспашку.
Таня бросила очередную ветку в огонь и сказала:
– Это сигнал для нашей Матери. Она совсем скоро будет здесь.
– Да что за бред вы несете?
Таня открыла рот, чтобы ответить, но Толик перебил:
– Он не чувствует. Он – Пастырь, которого не просили нас пасти. Мы не бараны. Мы дети, и нам нужна Мать.
– Нам нужна Мать, – эхом откликнулась Таня, – а не Пастырь.
Даже в красных отблесках пламени я заметил, как побледнел Степан.
– Вы одержимые! Тим, ты видишь?
Я кашлянул.
– Я тоже что-то такое чувствую, Степан. И это факт.
У нашего Пастыря аж рожу перекосило. А я спросил:
– Скажи-ка, откуда у Толика этот синяк на лице, а? Ты его избивал? Часто этим занимаешься?
– В нем живет скверна! – взвизгнул Степан. – Я пытался вытравить ее! Мы должны покорно ждать Великого Дня, и нам не нужны никакие сверх… сверхъестественные способности! Это есть грех!
– Почему?
Степан уставился на меня – глаза выпучены, нижняя губа трясется.
– Не понимаешь? Это ведь Апокалипсис! Не зомбиапокалипсис, не вирусоапокалипсис, не еще какой-нибудь говноапокалипсис, а самый настоящий Судный день! Последний шанс для выживших умерить гордыню, победить невежество, склониться перед тем, кому обязан своим существованием! А вы тут телепатией увлеклись, какую-то Матерь ждете! Это у вас посттравматический синдром!.. Язычники!
Я повернулся к детям – они встали между костром и Степаном, молча на него смотрели. Красные всполохи играли на их неподвижных лицах. Им бы деревянные маски надеть, да бубен в руки… Действительно, язычники.
– А зачем детей-то