Энергии.
Особых зелий. Да много чего. Она же просто взяла и… если бы Винченцо мог двигаться, он бы накрыл полученное сердце рукой.
– Нет.
– Госпожа, я умоляю…
– Отстань.
– Я настаиваю.
– Нет.
Надо что-то сделать. Подать… знак? Пошевелиться хотя бы?
– Вы еще так юны… – с печалью произнес человек, которого Винченцо не видел. – И слушаете сердце, а ему верить нельзя.
– Кому можно?
– Разуму. Только разуму, госпожа. Разум – суть огонь, что развеет тьму. Разум – путь, что протянулся от истока времен.
Красиво говорит, а главное, знакомо до боли. Отец вот тоже любил рассуждать о разуме. И главное, тогда, раньше, рассуждения его казались такими логичными.
Правильными.
Разумными, мать их. А теперь почему-то горько было. От собственной глупости и еще бессилия. Мертвецы восстанут? Они уже… и да, возможно, стоило умереть, чтобы понять то, что Винченцо понял.
Он с трудом разлепил веки.
Мешек.
Тот самый жрец, которого он видел… да, видел… когда добирались из лагеря. Только тогда жрец был грязным и походил на оборванца. Сейчас, пусть бы и одетый по здешней моде, он все равно выделялся. Кожа его была красна, как медь. А длинные волосы, заплетенные в косицы, черны. В косицах этих поблескивали бусины. Лоб пересекала длинная красная полоса. И по три еще украшали щеки с каждой стороны.
Смотреть было больно.
– Разум дал нам надежду. Всему миру.
– Меня?
– Вас госпожа.
Жрец смотрел на девочку… снисходительно? Пожалуй. А ведь тоже странно. Стоит, согнув спину, но этот взгляд категорически не сочетается с позой. И чему верить?
Ничему.
– Расскажи, – Ица повернулась к нему, и теперь Винченцо видел только её спину, точнее зеленый бархат наряда. Кажется, баронесса еще не отказалась от мысли облагородить дикое дитя.
Хотя кто тут дикий…
– Вы вернетесь, госпожа, – это прозвучало утверждением. – И исполните предначертанное. Вы подниметесь на вершину первой пирамиды, чтобы принести богам величайшую жертву. И сердце ваше напоит солнце силой…
Погодите, он это серьезно?
Он собирается принести её?! Хотя чего еще от мешеков ждать.
– Нет, – спокойно ответила Ица.
– Но вы должны. Ради мира. Мир…
– Расскажи, – она щелкнула пальцами и лицо жреца дернулось. А сам он вдруг застыл. И даже дыхание его стало другим. А Ица повернулась. – Подслушивать плохо.
Это она произнесла с укором.
– Я… не нарочно. Я… я понимаю, что вы говорите.
И сейчас она обращалась на своем языке.
– Духи, – ответила Ица так, будто бы это что-то да объясняло. И добавила. – Ты прошел их дорогой. И духи тебя пропустили.
– Это был бред.
А вот говорить получалось плохо. Язык заплетался, не способный выговорить такие чужие, такие неудобные звуки.