Подснежник. Все впервые с тобой. Мария Суббота

оборачивается.

      – Если позовешь на помощь, я умереть могу, – выдавливаю из себя со скрипом.

      – Что за чушь ты несешь! – оборачивается и стрелами, наконец, целится. Артемида.

      – Подойди ближе. Я все расскажу. Это не чушь.

      Слушается, приближается, но дистанцию в два шага держит.

      – У меня фобия, – нехотя выдавливаю. – Я не могу прикасаться, – показываю ладони и пальцем в губы тычу. – К другим людям. Приступ начинается, от которого могу умереть.

      – Чушь! Как же ты меня… – дышит тяжело, щеки румянцем наливаются, то ли от злости, то ли в этот раз от смущения. – Тогда трогал?

      – Ты для меня особенная, одуванчик, – сам не верю, что говорю это. – Единственная.

      Стоит – ресницами хлопает. Волны внутри поднимает, цунами собирает, крыльями все нутро щекочет.

      – Что стало причиной? – неужели не видит: и так еле все это из себя выдавливаю. Добить хочет.

      Как рассказать такое? Мыслями возвращаюсь в прошлое. Озноб пробивает, ребра трещат, ломает всего. Снова и снова. Старая картинка десятилетней давности, спрятанная на самом дне сундука подсознания, перед глазами встает.

      В окно рвется яркий луч, рассвет озаряет комнату. Чувствую – улыбаюсь, спрыгиваю с кровати и к маме несусь. В темном коридоре, где вечный подлунный мир, поскальзываюсь на линолеуме. Падаю с глухим шлепком, скольжу немного, будто на санках. Маму зову, не от боли – от обиды и досады. Но в ответ только тишина отзывается. И в голове голос отца звенит: «Ты мальчик взрослый. Я в десять лет уже работал. А ты нюни постоянно распускаешь». И за ремень всегда хватается. А он у него кожаный, чертовски лупит, следы остаются. Не успевают ссадины зажить, он по новой хлещет. А так еще больней.

      К физической боли привыкаешь, рано или поздно раны заживают. А кто сердце заштопает, кто детскую душу, рассеченную на тысячи кусочков, пазлом соберет. Да и надо ли?

      Встаю и медленно на цыпочках иду в комнату родителей, прохладный пол впивается осколками в пальцы. Мама увидит, будет ругаться, что носки не надел. На стареньком диване лежит моя спящая красавица. Утренние лучи играют бликами на бледном лице. Забираюсь к ней и прижимаюсь ладошками к щекам, а они ледяные как снег на улице. Глажу лицо, тихо зову. Прикасаюсь губами к холодному лбу, в точности, как она меня будит по утрам. Но мама не просыпается.