– То есть я умру? Уже умираю, правильно? – вопрос прозвучал дико.
Польский не ответил, подошел, коснулся плеча:
– Держитесь, миленькая… Мужайтесь… Подумайте, кто вам нужен из родных, с кем будет легче…
– У меня нет родных, – она подняла голову: глаза словно выцвели, пригасли. Слез не было. – Сколько… осталось? – выдохнула она.
– Этого не скажет никто… Немного…
– Сколько? – с неожиданной силой повторила Жемчужникова.
– Месяц, два… Уже есть сдавление кишечника. У Вас ведь проблемы с питанием и стулом, правда?
– Правда, – механически кивнула Жемчужникова.
– И еще… – Польский мучительно подбирал слова, – могут усилиться боли. Они ведь уже есть?
Жемчужникова снова кивнула.
– Не надо терпеть, мы выпишем Вам хорошие обезболивающие. В стационар ведь Вы не ляжете?
– Зачем?
– Да, Вы правы, – Польский поморщился, отвернулся.
– Спасибо. До свиданья…
Польскому показалось, что он ослышался. Потом понял: она механически произносит привычные в конце разговора слова. У двери она обернулась:
– Алексею Николаевичу говорить не надо. Скажите, что пока не закончили обследование. Я потом – сама…
Остался слабый запах духов и платочек у стола, которым она протирала очки. Польский поднял его, разгладил пальцами нежный батист, сжал в кулаке и застонал от бессилия и безнадежности.
Жемчужникова не помнила, как ехала домой, как парковала машину, как вошла в дом. Ни мыслей, ни ощущений. В висках выстукивало: «Я все сама… Я все сама…»
***
Дом встретил теплой тишиной и запахами мастики, воска, ванили. Щелкнул блокирующий замок на входной двери, защищая ее от мира в ее крепости. Заходящее солнце расстелило на паркете золотые квадраты. В столовой пробили часы. Любимые тапочки у двери. Привычное облегчение:
«Я дома». Ничего не изменилось.
10 лет труда, сил, творчества было вложено в этот дом. Бархатный пуфик на изящных кованых ножках – сколько эскизов, сколько вариантов, сколько огорчений и радостей… Старинное потемневшее зеркало в витой металлической раме на стене у входа – ее находка. Мелочи, живущие в воображении, постепенно занимали свое место, заполняли дом и делали мечту реальностью. Мечту всей жизни. Единственную.
Сдержанная, порой жесткая Жемчужникова, по мнению многих, трудоголик и «вобла», только дома могла быть собой – нежной женщиной в окружении изысканных вещей, комфорта, изящества. В каждую вещь, реставрированную, иногда многократно переделывавшуюся, была вложена часть души. Она никогда не приглашала сюда коллег, клиентов, знакомых. Только друзей. Редко. Очень редко.
Ксенофонтова она впервые привела в дом практически после года знакомства. Пораженный, он заявил, что не знает, в кого влюблен