– Я тоже здесь, в Гиблой пади, золотых обезьян отыскать хочу, – угрюмо отшучивался Фролов. – И по возможности изловить. Только сидеть они будут потом не в зоопарке, а в нашем обезьяннике, милицейском…
Богомолов, не встревая в спор, шагал молча впереди, ориентируясь на угадывающееся справа русло руки, бегущей в попутном направлении на север, туда, где расстилалась бескрайним болотом Гиблая падь, и обдумывал сюжет романа, который он непременно напишет по итогам этого нелёгкого путешествия. Тем более что первая строчка эпохального произведения была уже отточена и готова. «Человек шёл по тайге напрямки, не разбирая дороги…»
А ельник тем временем становился всё гуще. Едва заметная тропка, пробитая таёжным зверьём, исчезла окончательно под толстым слоем гниющих, наверное, не одну сотню лет, хвои и мелких ветвей, обороненных высоченными елями, макушки которых шумели внятно где-то над головой, доставая невидимые здесь облака. То и дело путь перегораживали огромные, в три обхвата, стволы рухнувших от старости деревьев, переплетённых крепкими, как парашютные стропы, щупальцами дикого хмеля, или гигантские, величиною с деревенскую избу, обгорелые пни сражённых молнией дубов-исполинов.
Спотыкаясь о толстые и извитые, словно ползущие по земле чешуйчатые удавы, корни, отплёвываясь от гнуса, стеной стоящего в этой сумрачной глухомани, путники то обходили возведённые природой завалы, то перебирались через них, разрывая одежду и царапая руки об острые сучья, с тем, чтобы через несколько шагов наткнуться на следующие.
– Вот уж где не ступала нога человека, – бормотал остервенело Фролов, – а если и ступала, то обязательно ломалась в конце концов!
– Ноги берегите, – хмуро советовал ему писатель. – Из такого бурелома охромевшему человеку в жизнь не выбраться!
– На себе понесём. Как раненого с поля боя! – отшучивался Студейкин, и милиционер с писателем, глядя на его тщедушную фигурку, скептически хмыкали.
И когда уже совсем не осталось сил и казалось, что стеной стоящая перед путешественниками чаща поглотит их окончательно, растворит в себе, переварит без остатка, вытянув все жизненные соки жалами ненасытного гнуса и корневищами растений, и сгинут люди здесь без следа, когда даже неугомонный Студейкин, охваченный куражом первооткрывателя, сник, вековые сосны проредились вдруг. Стало светлее, начал встречаться тут и там сосновый молодняк, крупнолистный ольховник. А за очередной, обросшей бело-зеленой плесенью и голубым лишайником, валежиной вдруг открылась пронизанная солнечными лучами проплешина – поросшая сытой, изумрудно-зеленой приветливой травкой лесная