– Матильда, – промолвил Цастроцци, когда они шли по лесу, – я не должен оставаться здесь и в бездействии растрачивать мгновения, которые возможно употребить с большей пользой; завтра я должен покинуть вас – я должен погубить Юлию.
– Цастроцци, – отвечала Матильда, – я настолько далека от желания, чтобы вы проводили здесь время в постыдной праздности, что сама присоединюсь к вашим поискам. Вы отправляетесь в Италию, в Неаполь – наблюдать за каждым движением Юлии, отслеживать каждый ее шаг и под личиной дружества погубить ее; но остерегайтесь, напуская на себя голубиную кротость, позабыть о змеином коварстве. На вас полагаюсь я, и пусть она погибнет, сама же я потщусь разыскать Верецци; я сама достигну его любви – Юлия же должна умереть и своей ненавистной кровью искупить преступление, которое она совершила, осмелившись соперничать со мной.
В подобных беседах, в губительных злоумышлениях пролетала ночь.
Луна отбрасывала косые отсветы из-под клубящейся дымки, предвещавшей близкую бурю. Свинцовое небо окрасилось желтоватым блеском, вершины деревьев зашелестели от поднявшейся непогоды, упали крупные капли дождя – и блеск молнии с немедленно последовавшим громовым раскатом потрясли сердце Матильды внезапным ужасом. Однако она тотчас же преодолела его и, с безучастием взирая на бушующую стихию, продолжила разговор с Цастроцци.
Они коротали ночь, строя несбыточные замыслы на будущее, и порой проблеск раскаяния овладевал душой Матильды. Невзирая на бурю, они допоздна оставались в лесу. Пылая злобой, наконец отправились они каждый в свою постель, но сон бежал от их изголовья.
Во всем буйстве неуемного воображения Матильда рисовала себе стройную фигуру, выразительное лицо Верецци; тогда как Цастроцци, преследовавший двоякую цель, со свирепым торжеством предвкушал терзания, уготованные предмету ее любви, и переменил свой замысел, ибо ему открылся более совершенный способ возмездия.
Матильда провела ночь в беспокойстве и волнении; ее рассудок был истомлен борениями страстей, и вся ее душа приготовлялась к деяниям ужасным и злодейским. Облик Цастроцци, когда она повстречала его за завтраком, твердо выражал решимость отомстить.
– Я едва не трепещу, – воскликнула Матильда, – пред пучиной злодейств, в которую я намерена ввергнуться. Но Верецци – о! пусть даже ради него я утрачу надежды на вечное блаженство. При сладостной мысли, что я назову его моим, ни безупречная стыдливость, ни ложный суеверный страх не способны отвратить меня от дерзновенных исканий его руки. Нет! Я решилась, – продолжала Матильда, когда при воспоминании о его изящном облике ее душа воспламенилась десятикратной любовью.
– И я также решился, – сказал Цастроцци. – Я решился отомстить, и моя месть свершится. Юлия умрет, и Верецци… – Цастроцци остановился; его