– Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! – отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. – Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…
Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.
– Вот именно. Твое дело – сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! – он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил:
– Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!
– Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? – снова подал голос Минаев. – Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!
– Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! – он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.
Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..
Любому другому Мария нашла бы, что ответить, и хлестко, и зло, так, чтобы стоял да обтекал… например – да какой ты актер, тоже мне, Эдмунд Кин, ты невоспитанный самовлюбленный мудак! Но что-то мешало ей ответить унижением на унижение, и сердце защемило от дикой тоски, глаза защипало от подступивших слез…
Актеры замолчали, никто больше не смеялся, все озадаченно смотрели на нее и ждали… чего? Что она заплачет, упадет в обморок или попытается пристукнуть Бердянского шваброй?
Мария, наконец, справилась с собой и тихо сказала:
– Извини, Павел. Я не хотела тебе мешать. – повернулась и пошла к выходу из зала, опустив голову и обхватив себя руками. Последнее, что она услышала, прежде чем закрыла за собой дверь:
– Бердянский, какой же ты все-таки мудак! – голос был женский и принадлежал Лине.
***
До туалетов Мария не добежала – позорно разрыдалась прямо в коридоре. Такого потока слез из ее глаз не изливалось даже в момент прощания с Хулио… даже на похоронах отца… Упав на банкетку возле стены, она закрыла лицо руками и рыдала отчаянно, взахлеб, оплакивая все сразу – разлуки, потери, мертвого отца, умирающего Андрея, разбитую любовь,