Вот в этом плясовом состоянии и была застигнута душа Дунава «концом света» неуёмного пиршества. Никого и ничего он не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – он из этого ничего и не хотел. Пьяный русин зациклился в злобе, осерчавши на самого себя. Ногами в танце себя бил, руками в песне молотил. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…
Меж распахнутых дубовых дверей, украшенных причудливой резьбой, молчаливо грозно стояла баба, словно морок. Стояла на пороге и смотрела, не входя в зал. Невзрачная такая с виду, казалось бы, из простых. Одета ни броско, ни ряжено словно вечная вдова, вынужденно доживающая свою опустошённую жизнь. Платье длинное в пол цвета коры мокрого дуба. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову плотным обхватом, выделяя в прорези неестественно белый лик хозяйки, как у покойницы.
Вся простая собой. Таких по базарным рядам в торговый день можно сотнями встретить, вот только лик у этой бабы был совсем непрост. Ничего на нём не было: ни красок, ни сверкающих украшений, ни одной хоть маломальской эмоции, словно выточенное из молочного камня. Только этот камень внешности вокруг такой ледяной холод рассеивал и такой страх разливал, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.
Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а Матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит лютая злость и никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибить может за раз одним сказанным словом, а может быть даже и просто мыслью.
Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.
В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.
Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.
Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как