По засорившемуся позвоночному столбу не перемещается энергия Кундалини, в детской библиотеке проводят кастинг для порнофильмов, голова делает круг на прямящейся шее, золото снов покрывается инеем на утреннем холодке, заасфальтированная поляна зарастает каменным лесом, воспламеняя кровь сбитых с толку; не спрогнозировав ситуацию, орущих затемно под окном: «Дима! Дима! Сергеев! Дима, выйди! Дима!».
«Да переехал он, твою мать!».
«Не верю! Дима, Дима! Дима! Дима!».
«Берегись, тварь! Я спускаюсь!».
«Дима! Дима Сергеев! Дима!».
Он никогда не знает спит он или нет. Спит или перестал. Едва замерзнет Тихий океан, как он уже тут на коньках, настойчиво стараясь повеселеть, не дожидаясь воскресения мертвых; всю жизнь неприятности отовсюду, улыбка выявляет нехватку передних зубов, троекратные объятия подчеркивают натянутость отношений; у нас с Сергеевым замерзли уши – мы накачались пивом, но это не спасло: ада не будет. Просто умрем. Благожелательность уступила место нескрываемой ярости. Я не обходил растаявшие лужи, удрученный спирит Сергеев поделился со мной своим миром, освобождая сознание в неразумных поступках: сняв ботинки, поцеловал сырую землю, левая рука заиграла Гайдна, правая Шопена, старая птица не может взлететь, прививая ему любовь к одиночеству, чувствуя с ним солидарность, не понимая таких слов – что он придумает с нами, спросили праздные девушки?
Как стена стоит, как стена лежит, не он ли тот единственный в мире, кто умеет стоять на члене параллельно полу? Поясняя дзэн, Дмитрий «Ящур» Сергеев обогатит их высокодуховным нигилизмом – прогуливаясь в апреле по Лондону, он спрашивал у местных: «Do you speak english? Do you speak? Do you? Do?»; у колонны Нельсона он отливал и отрыгивал, из последних сил шля приветы горящим в степи кострам, разожженным спустившимся с непальских гор крепышом, крикуном, доходягой, неотесанным посвященным; настроение позволяет ни о чем не заботиться, вороны прокаркают подъем, вышедший из спячки медведь затрясет за плечо; меня не одолевает желание быть кем-нибудь, кроме себя.
В дверь пока стучат – еще не ломают, мне лень дойти до окна с намерением выброситься и вписать свою страницу в Книгу Суицида; я видел издали, как меня повалили, меня ли, не меня, сплю ли, не сплю, но я с вами, перехватываю взгляды ночных электричек, значительно покашливая в обществе половозрелых египетских богов; на наволочке проступает кривая полоса – серп для полевых работ в загробном мире; учитывая обстоятельства, Филипп Осянин посодействует мне предельно мало вкалывать, меня же всколыхнуло, я потерял… был пожар… я и сам… вещи точно погибли… бездушный пожар.
Мы заглянули к тебе на огонек.
Не смешно. Я спекся и пеку оладушки. Не отвлекаясь на локальные удачи во вроде бы налаживающейся личной жизни.
В сиянии пьяных вакханалий потянувшая мою сердечную мышцу Людмила не любила «Стоунз»: Джаггер не попадал все